Хаген Альварсон - Лемминг Белого Склона [СИ]

— Э, хёвдинг, что ты такой сердитый? — глуповато улыбнулся Вади. — Парни просто пошутили, а ты уже готов их вздёрнуть. Суровый ты человек! Конечно, мы станем служить тебе так, как ты сочтёшь нужным, ибо свобода и полсотни гульденов на дороге не валяются. Верно, братцы?

— Ну коли так, — хрипло гаркнул Арнульф, — тогда за работу!

…Викинги покинули Эрвингард в час, когда солнце было на юго-востоке. Во главе ехал на мохнатой серой коняшке сам Арнульф. Слева от него ехал Хравен. Свой алый шёлковый плащ он насадил на копьё, и теперь у отряда было знамя с вороном, как и положено викингам. Справа покачивался в седле Орм, рядом с ним шагал верный Рагнвальд. Чуть позади трусил на ослике Унферт Алмарец. За ними скрипели телеги: одни — с телами павших соратников, другие — с добычей и запасами еды. На козлах сидели люди Арнульфа, они же шагали по обе стороны от поезда. Замыкали шествие бывшие рабы, а нынче — надутые от гордости парни Вади Ловчего.

Кьятви Мясо бросили на один из возов. Живого — к мёртвым.

Горожане не пытались отомстить, перегородить дорогу, призвать налётчиков к ответу. Обругать, наконец, осыпать проклятиями! Нет. Они лишь украдкой смотрели на викингов, затаив дыхание. Провожали их испуганными глазами, точно мертвецов, что возвращаются в курганы.

— Забавно чувствовать себя чудовищем, не находите? — пошутил Хаген.

Ему никто не ответил. Даже Торкелю эта шутка не показалась остроумной.

К тому же у Торкеля был иной повод для радости: он нашёл четвероногого друга. На псарне. Там в разгар очередной стычки спустили собак и они куда-то делись. Пегий щенок гончей остался один. То был не молочный кутёнок, у него прорезались зубы, а лапы достаточно вытянулись и окрепли, чтобы носиться по двору. Хвост болтался туда-сюда, как дубинка. Звонкий лай походил на мальчишечий голос.

— Что, сукин сын? — спросил его Торкель. — Где твои друзья? Бросили тебя, горемыку?

— Гав-гав, — сказал щенок — такова, мол, сучья моя жизнь.

— Давай дружить, морда, — предложил Торкель, — я буду тебя кормить, а ты будешь сторожить мои вещи. А то Бьярки да Хаген жадно глазеют на мой мешок. Тебя как звать?

— Гав, гав, — сообщил щенок, — гав-гав!

— Варф? — улыбнулся сын Ульфа Серого. — Привет, Варф. А я — Торкель Волчонок.

— Варфф? — насторожился пёсик.

— Да, таково моё прозвище. Мы с тобой будем как пёс и волк в народной сказке. Ну, ты знаешь — там хозяин выгнал старого пса из дому, он пошёл в лес, познакомился с волком…

— Что это ещё за псина блохастая? — проворчал Хродгар. — У тебя детство в жопе взыграло?

— Да ладно, пусть будет, — вступился Хаген, который тоже любил всякую живность.

— Меня одно время травили собаками, — бросил Бьярки с телеги, — но этот, кажется, ничего.

— У нас, сколько помню, всегда собаки были, — грустно проронил Лейф, — овчарка, потом — волкодав, а потом стафенхунд. Мой брат назвал его Стиг. Правда, то был глупый пёс.

— У тебя большой опыт по части собак? — спросил Торкель.

— Кое-что знаю, — пожал плечами Лейф, — буду рад помочь советом.

Хаген же подошёл к Фрости, протянул ему видавшую виды волынку:

— Не побрезгуй, Сказитель. Вот, нашёл в одной корчме…

— Это не инструмент, а престарелая каракатица, — Фрости смахнул пыль с мешка, осмотрел трубки, продул, промял и хлопнул Хагена по плечу, — но спасибо и на том, юноша.

— Сыграй, Фростарсон! — тут же посыпались возгласы. — Нашу, боевую!

— Какую ещё, троллю в зад, вашу боевую? — огрызнулся Фрости. — Я знаю не одну и не две боевых песни, но какая из них — ваша, решайте сами.

— «На Север!»

— «Сельдяной король»!

— «Кровавая свадьба»!

— «Возвращение»!

— Давай «Гуталанд»! — предложил Утред.

— Почему «Гуталанд»? — спросил Невстейн.

— А я там родился. Там мой дом, там курганы моих предков…

— В жопу «Гуталанд», — сказал Свегдир Ожог, — сыграй-ка лучше «Око бури»!

— Да, Фростарсон, давай «Око бури»! — поддержали прочие. — Славная песня!

— Дуй в эту козью задницу!

— С каждого по марке, братья, — предупредил Фрости.

А потом — заиграл.

И грянуло из двадцати глоток над разорённым городом:

Песня гремела в сером небе, подобно штормовому прибою. Ей вторили птичьи крики да собачий вой. Башмаки слитно гремели по мощёной дороге. Горожане замирали, прятались за заборами, закрывали ставни. Хаген оглянулся на соратников. Бородатые и безбородые лица сияли, в глазах ярилась буря, — мрачное, бесшабашное торжество. Даже Варф подвывал в лад. «Мы только что положили несколько сотен человек, уничтожили благополучие целого города, кто знает, скольких выгнали, оставили без дома, без крыши над головой и пропитания. И мы — радуемся! — подумал юноша. — Это довольно забавная не-игра ».

Выезжая через северные ворота, Орм подал прощальный знак рогом. Вечные чужаки, бродяги, морестранники, волчья стая, не ведавшая позора, живые мертвецы, — викинги покидали город. Оставляя за собой курящиеся руины, трупы и кровь. Пепел и нищету. Обглоданные кости гусыни, что несла золотые яйца.

Насмехаясь над чужим горем.

Не зная сострадания.

— Как полагаешь, Арнульф сэконунг, — осведомился Унферт, — не возродится ли из пепла Эрвингарда новая гусыня с золотыми яйцами? Всё-таки торговый перекрёсток…

— Это меня мало заботит, — отмахнулся Седой, — я тебе не сердобольная матушка Кьялла. Мне нет дела до участи рабов, и я не для того затеял этот поход, чтобы прослыть благороднейшим из людей, освободителем угнетённых.

— Но именно таким тебя и запомнят, и о том станут рассказывать в сагах.

— С некоторых пор и это мало меня занимает.

Арнульф зябко поёжился, совсем по-старчески кутаясь в меховой плащ.

— Впрочем, — добавил он, помолчав, — о таких, как Атли Ястреб, Мар Тощий или Кьятви Мясо, рассказывать и вовсе не станут. О тех, кому добыча важнее доблести. Мы преподали всему Северу тот урок, что настоящего викинга не устрашит чья-то громкая грозная слава, что нет такого места, куда не дотянутся крепкие руки. Мы лишь довели дело Атли и ему подобных до полного и нелепого завершения.

Помолчал ещё немного. Потом сказал, улыбаясь:

— И коли это заставит наших викингов искать счастья в южных краях, а не на родных островах да фьордах — я умру, зная, что прожил не вполне никчёмную жизнь.

— Воистину, Арнульф Седой, ты страшный человек, — негромко засмеялся Унферт, — ещё страшнее, чем правители на моей родине. И потому для меня большая честь — служить тебе.