Мария Семенова - Братья

Убогие перешёптывались. Ждали, что будет.

Воин в перепачканном плаще смотрел на Зяблика сверху вниз.

— Пойдём-ка с нами, маленький райца, — приговорил он наконец. — Пусть наш воевода решает, лист у тебя купородный или цвет его небывалый.

Ознобише вновь стало жутко. Он спрятал драгоценное знамя под кафтан, постаравшись, чтобы руки тряслись не слишком заметно. Вот чем кончилась его самая первая вылазка в город. Завтра же, распоясанный, он будет мести грязные переходы, скалывать лёд… побежит, опалённый, за санями, едущими обратно в Невдаху…

На правёж встанет за чужие долги.

Так и не узнает, сбереглись знаменитые выскирегские книжницы или в печках сгорели после Беды.

Возилка налёг, с усилием сдвинул гружёную колымажку. Один стражник пошёл чуть впереди Ознобиши, другой — на шаг позади. Своё дело они хорошо знали. Спасибо, взашей не поволокли.

Торопясь хоть за что-то зацепиться умом, отчуждить навалившуюся тоску, Зяблик вновь заскрёб мысленным писа́лом по незримой берёсте…

Так и чертил, отмечая все повороты, лестницы и прогоны, пока шли до бутырки.

Молодечная, где в готовности ринуться на защиту Выскирега коротали дни и ночи Гайдияровы удальцы, располагалась на полпути к Зелёному Ожерелью. На бывшем островке, опричь жилого пещерника. Почему, собственно, бутыркой и называлась.

Здесь «бесхмелинушка» остановил тележку. Порядчики сняли плетёный кузов, взяли за перевясла, потащили в дверь, как корзину. Безропотный осуждённик остался ждать нового урока.

Сборщиков податей встретил нетерпеливый гул. Съестное без промедления понесли в трапезную, на столы. Во вторую очередь заметили Ознобишу. Гайдияровичи обступили его и двоих пришедших с исада.

— Кого ещё взяли?

— Таких пусть мамки стегают. Нашими плетьми детинушкам повзрослей напужку давать.

— И так вона побелел весь, рта не раскроет… Будет с него!

— Это пусть государь царевич рассудит.

— Воеводу тревожить?

— Да что малец набеди́л?

— Поучил нас толковать с голью буянной.

— Во как!

— Ну добро. А то Божьим чудом живы и в сапогах возвращались.

— Друже Но́вко, что накидка обмарана? Больно строго учил?

— Уронили во что али до поганого угла не домчался?

Уязвлённый ругался в ответ, рычал, обещал по уши в землю вбить кулаком, но взабыль не гневался. Ознобише даже вспомнилась Чёрная Пятерь, подначки в опочивальне и назидание учителя: «Вы побратимы. Вам одним щитом прикрываться…»

Подошёл воин поосновательней, при поясе в серебряных бляхах. Свёл седые брови:

— Что недоросль противу Правды содеял?

— Райцей шегардайским сказался, а мы такого не знаем.

— Знак царский воздевал. Из жести гнутый.

— Мартхе рёкся по имени…

Старшина горестно покачал головой. Наставил палец на Ознобишу:

— Дуралей! За подобное в старые времена на дыбу скорым шагом вели да вздёргивали повыше. Вознёсся не по чину, больнёхонько падать придётся! Слыхивал о таком?

«Сквара бы им сейчас…» В памяти развернулась книга дееписаний. Зяблик впервые разлепил губы:

— Слыхивал. Доброму царю Хадугу, пятому этого имени, донесли, будто наугольщик Очуня в пиру свою жёнку величал государыней, кланялся, ручку белую целовал. За то был Очуня с домочадцами трижды пытан в застенке дыбой, кнутом, огнём: закладывал угол башни на царскую голову? Посягал сам взять венец, а жёнку сделать царицей?

Обступившие порядчики заметно смутились. Вместо того чтобы в слезах молить о пощаде, маленький поганец как горохом сыпал речью учёности. А Ознобиша, глядя в глаза старшине, невинно добавил:

— Слыхивали мы также, что самым первым пытан был уличитель, оговоривший Очуню, и с троекратной дыбы вскрылась неправда его доводных речей.

Тут уже все посмотрели на отроков, захвативших мнимого райцу.

— Впрямь дело для государева рассуждения, — заново обрёл язык старшина. — Пошли, малый. Тебя как зовут, говоришь?

В одном углу двора был выстроен добротный лодочный сарай. Море давно ушло, расшивы и соймы исправили хозяевам последнюю службу. Пустились в плавание по огненным волнам, сгорели в топках печей. Сперва старые и гнилые, потом самые добрые. Уж как, верно, плакали мореходы, корчуя носовые и кормовые пни, пилой терзая опруги!

Широкие ворота стояли давным-давно заколоченные, обитые валяными полстинами для тепла. По полу всё равно несло сквозняком.

Давно, когда Гайдияра только придумали называть Площадником, опасную кличку старались пореже оглашать вслух. Спустя время царевичу, конечно же, донесли. Прозвище означало грубого ругателя, но Гайдияр посмеялся. «А то! Я на площади, я на улице — день-деньской для старших братьев город блюду!»

Ещё не войдя, Ознобиша расслышал деревянный стук, глухие удары, сдавленные матюги… временами — писк дудки.

— Не деревья рубишь! — донеслось изнутри.

Мигом всплыл в памяти исад, мучения выставленных на правёж. Ноги заболели сами собой.

«Худшая пытка — страх!»

Ознобиша вскинул подбородок, задержал дыхание. Вспомнил Чёрную Пятерь. Тот же перестук летел со двора, когда Ветер шёл с учениками побаловаться на дубовых мечах. Старшина тронул дверь, заглянул, дождался разрешения, первым шагнул через высокий порог.

Зяблик вошёл следом… мысль о Чёрной Пятери была определённо не праздной. В лодочном сарае стоял густой запах пота. Десятка полтора отроков, взмыленных, оружных тяжёлыми палками, вели бой по двое. Ознобиша узнал приёмы нападения и защиты. Почувствовал себя дома.

Вот один поверг на пол другого, но нехорошо и нечисто: взял силой. В крепости ему бы сейчас…

— Когда слушать начнёшь? — рявкнул голос. — Не в деревне у себя за девку дерёшься!

К отрокам шёл Лихарь.

Босой, по пояс голый, как все. Матерь Владычица!.. Поджарая мощь… бледное золото прядей, сколотых на затылке… жёсткие усы, бритые скулы… взгляд…

Колени обратились в кисель. Чудесным заступничеством Ознобиша не упал, но и только. «Вот оно, — скорбно зазвенело внутри. — Вот и всё…»

— Так я… — пробормотал верзила виновато. — Государь…

Наставник кивнул, отвернулся, поднял руку погладить усы… и с разворота достал парня ногой. Движение вышло стремительным, очень красивым и очень страшным. Для тех, кто мог рассмотреть. Ознобиша непроизвольно дёрнулся. Молодого порядчика смело́.

— Ну? Теперь уяснил?

— У… яснил… государь…

«А я успел бы! Я бы точно успел!» Жизнь медленными толчками возвращалась в руки и ноги. С учениками тешился, конечно, не Лихарь. Меч Державы был старше, в светлых волосах седина клочьями, на лбу тонкая зашивина давней раны. Лихарь таким станет лет через двадцать. Если Сквара его до тех пор не убьёт.

— Кое-кто из вас, — продолжал царевич, — ещё полагает, будто на улице боевая наука ни к чему, были бы кулаки! По глазам вижу!.. А ну, тех новых сюда.