Мария Семенова - Братья

— Красно врёшь, — похвалил Ворон. Густой пар от дыхания серебрил мягкую молодую бородку. — Так в чём горе его? Лавки дубовые двух сынов не вместили?

— А в том горе, что Скалиха сына вроде признала, сам же Кокура упёрся и ни в какую. Знать не знаю молодчика и дуру-бабу слушать не буду. — Злат вздохнул. — Тот с обиды в кружало… и порядчика кто-то в драке убил.

Ворон смотрел вперёд, на край леса, синеющий вдалеке.

— Владыка милостивую расправу творил, — продолжал Злат. — Отказался Кокура шпыня выкупить. С казни Скалиха заговариваться начала, а там не проснулась. Кокура неделю крепился. Свил петлю из верёвочки, на которую баранки низал. Улеш сперва себя винил, тоже в петлю ладился или в пропасть вниз головой. Потом всё наследье с наддачи пустил и мне в ноги ударился — в новом краю новой доли искать.

Ворон молча грыз коваными лапками наст.

— Брат его Утешка возле края смерти колыбельную пел, — сказал Злат. — Улеш в крепости услышал, заплакал. Другие ребята тоже с повестями забавными, дикомыт. До Ямищ врать хватит.

В сумерках Ворон различил впереди чужой след.

Сразу повеяло грозой. Злат вспомнил жестокую судьбу тестя, россказни о бесчинствах разбойников. Обозные псы вздыбили загривки, стали рычать.

Пока молодые походники снаряжали самострелы, дикомыт вышел на погляд. Вот склонился над узкой полозновицей, вгляделся, сделал шаг и другой. Снял рукавицу с варежкой, что-то ощупал. Поднял к лицу, втянул запах, чуть ли не языком тронул.

— Вовсе усталый прошёл, — поведал он Злату. — Руку правую берёг. Только что был.

— Куда шёл хоть? — спросил Злат.

Ворон вытянул руку:

— В Истомище к ночи метит добраться.

Старую заимку считали удобной для отдыха. Путевники не советовали пробегать её второпях: далее простирался немилостивый Шерлопский урман.

— Вот чего не пойму, — продолжал Ворон. — Нарта пёсья, гружёная, а тащит пеш. Где упряжку покинул?

Злат сразу предположил:

— Разбойники отобрали.

«Дикомыты затечные…»

— Поклажу отстоял, собак отдал, — кивнул Ворон. — Обойти бы стороной этого человека.

«Царям Андархайны свойственно великодушие…»

— Если странник нуждается в помощи, мы окажем её.

— Воины Гедаха Отважного нашли умирающего хасина, — медленно проговорил Ворон. — Царь велел повить его раны, дать припасов и отпустить…

— А тот навёл на Гедахов отряд войско, и благородный царь пал в бою, — подхватил Злат. — Я ничтожен в своей семье, дикомыт, но про Гедаха Отважного песни поют, а Гедаха Сторо́жного, не отмеченного великостью сердца, числят среди предков лишь из уважения к правде.

— Зато Отважный правил два года и один день. А Сторожный — двадцать лет без одного дня. Отец послал меня ради твоего благополучия, не для славы.

— Я не брал у тебя роту телохранителя, Ворон. И сам не ро́тился слушать, как присяжного рынду. А вдруг там бакунич бедует? Мне ради страха мимо брата пройти?

Ворон смёл рукавицей куржу, скопившуюся у прорезей хари.

— Вот что, кровнорождённый… Если до ночлега странника не переймём, я один сбегаю посмотрю, добро?

Нарта вправду оказалась поместительная, четырёх аршинов длиной. Человек меховым кулём сидел на тюках, раскачивался взад-вперёд. Не вдруг заметил лыжников, явившихся из-за низкой гряды. Когда наконец увидел — хотел вскочить, закричать… сил недостало. Взмахнул рукой, повалился. Оружные парни подходили к нему, убирая пальцы от кляпышков самострелов. За спинами бегунов фыркали оботуры, тяжело подминали тор гружёные сани.

— Не помстились… — всхлипнул человек и заплакал, тычась лбом в снег. Спина в полуторной шубе казалась сутулой от широкого мехового оплечья. Правый рукав — разворочен зубищами чуть скромнее медвежьих. Виднелись повязки, неуклюже намотанные, пролитые кровью.

Спасённого взяли в болочок, где ехали семьи слуг. Сзади подчалили санки. Тягу, едва посильную человеку, упряжные быки не заметили. Собаки с недовольным рычанием обходили и самого подборыша, и его нарту.

Два следа сошлись в один.

Ворон догнал Злата, снова принявшего черёд впереди, по чистому целику. Злат ждал перекоров, услыхал неожиданное:

— Я знаю терпельника.

Злат оступился ногой в лапке.

— Ваш, что ли? Из Пятери?

«Ну не дикомыт же… Хотя… если они Бакуню…»

— Нет. Видел, шуба пёсьими хвостами обшита? Его так и зовут — Хобот. Это чтоб упряжка быстрей бегала и вьюга след заметала. Хобот зна́тый мая́к. У лихих людей покражу скупает и по воровским рядам продаёт.

Злат тревожно задумался, чем могли быть набиты мешки на саночках Хобота. В Выскиреге воровского ряда не велось, но добычный двух таких стоил. Злат хаживал с царятами. Видел оружие не беднее того, что досталось в подарок великому котляру. Видел ко́рзна старинной парчи, наспех отмоченные от крови. Детские гремушки светлого серебра…

— Теперь послушал бы ты меня, Коршакович, — тихо, с нажимом проговорил Ворон. — Завтра пусть этот Хобот погреется, в себя возвратится. А послезавтра я пытать его стану.

— Как?.. — Злату влез под кожух мороз. — Зачем?..

Темнота мрела всё гуще, светильников рядом не было, только мерцали впрозелень голубые глаза.

— Пока не скажу. Завтра, если что увидишь или услышишь, дивиться забудь. Молвлю слово, поддакивай знай. А там — как Справедливая рассудит.

Рана Хобота, обнажённая в болочке, отвращала безобразием вспоротой плоти. Рваная кожа, отёкшая мешанина мясных волокон и жил…

— Ты, батюшка, не под волком ли бешеным побывал? — испугались чернавки.

Хобот лишь головой мотал. По лицу стекал пот, слова сорвались бы воплем, а вопить, точно баба-роженица, до поры казалось зазорно. Терпёж кончился, когда стали вправлять обломки костей. Тут маяк, подвывая сквозь зубы, захотел убрать руку. Ворон взял его за шею, чуть-чуть сдавил. Хобот смежил веки, оплыл по полу киселём. Проснулся со всхлипом, когда локотницу, повитую свежей повязкой, укладывали в лубок.

— Пальцами шевелить можешь?

Получилось едва. Ворон посоветовал:

— Станет подживать, труди без жалости. Тогда не замрут.

Ночь Хобот провёл в страданиях. Охал, ворочался, бормотал. Утром то ли отвлёкся хлопотами и едой, то ли полегчало ему. Вылез вон, придирчиво осмотрел нарту: цела ли поклажа.

Его награждали самыми чёрными взглядами, но маяк никакого внимания не обращал. Коли дожил своим промыслом до нынешних лет, значит видел уже всякое и оброс, будто старый секач, доспехом калкана. Какое взглядом — стрелой в упор не проймёшь.

Ближе к полудню Хобот даже выбрался из саней, пошёл сам. Придерживался за верёвочный хвост, после оставил и его. Тропить не порывался, но и лишней милости, чтобы потом отдаривать за неё, не искал. Вчера ещё нарту с грузом пытался волочь, сегодня не раскисать стать!