Мария Семенова - Братья

— Поди со мной, Светелко.

Он оглянулся на Жогушку. Положил щит, прикрыл малыша старым кожухом. Пошёл за бабушкой в сени. Наполовину ждал — поведёт в большую избу, станет ругать. Корениха, взяв светильник, отворила дальнюю дверь. Здесь была малая изба, куда Единец Корень некогда отселил женатого сына. Всё с тех пор изменилось: семья, деревня, самый мир вокруг. Жизнь обитала в большой избе да в ремесленной; здесь давно уже не топили. Малая изба стала клетью, хранившей вещи прежних времён. Светел сюда запускал хорька-крысолова, и всё.

А ведь атя с мамой вот на этой лавке молодыми сидели. За руки держались, улыбались друг дружке… И огонь из печки подмигивал, рыжей бородой тряс…

Бабушка воздела свет, осмотрелась:

— Во-он в тот угол проберись, внученько. На лавку вступи.

Светел перелез лубяные короба. Разулся, встал на край лавки. Сиротливо отозвались под ногами голые доски, простывшие без уютных полавочников, без живого тепла.

— Корзины подвинь, — продолжала указывать Корениха. — Куль видишь?

Светел переставил два больших пестеря, наполненных пустыми горшками. У стены обнаружился свёрток из грубой рогожи, плосковатый, широкий. Рогожное плетение залубенело на сгибах, проросло даже не пылью — серой, липкой старческой перхотью. Так паршивеет нетревожимое годами.

Бабушка терпеливо держала светильник над головой.

— Достань, — кивнула она. — Неси сюда, развернёшь.

Внук послушно вытащил куль, положил на пол. Узлы на перевязях срослись в единое целое. Стоило тронуть, ветхое мочало распалось прямо в руках.

Под грязным рядном открылась настоящая циновка, доброго тканья, даже сохранившая мягкость. Светел, конечно, знал, что за нещечко хранилось в рогожах. Один раз даже видел, как атя Жог его доставал. Колени согнулись сами. Светел припал на берестяные четырёхугольники пола. С бьющимся сердцем откинул циновку. Развернул тонкое льняное полотно…

На полу лежал щит. Очень, очень старый, но целый. Дощечки в палец, немного выгнутые, крепко сплочённые. Обтянутые кожей с плеч быка, проваренной в воске. Заклёпки, железный венец, в середине — помятое выпуклое навершье… Рубцы от стрел и клинков… Щит изначально был красным, воск сберёг цвет, лишь с поверхности облетала черноватая плёнка. Светел осмотрел испачканные ладони, спросил почему-то шёпотом:

— Это что?..

— Кровь, — спокойно ответила Корениха. — Пращур выкрасил его своей кровью, ожидая в бою смерти или победы.

Светел даже руки отдёрнул, не смея тревожить святой давний покров. Чуть не спросил, не о дедушке ли Корне шла речь. Нет! Доспех, хранимый Пеньками, был гораздо древней. Там, где к тканым пеленам прилегали верёвки, сквозь черноту казался рисунок. Светел поднял глаза. Бабушка стояла строгая, суровая. Кивнула:

— Расчисти, дитятко.

Светел очень осторожно провёл пальцем там, сям…

Кругом навершья распахивал крылья серебряный симуран. Держал в передних лапах снасть вроде маленького толстого лука, круто согнутого, наряженного десятком тетив.

Склонённую голову внука накрыла бабушкина ладонь.

— Владей, Светелко, — тихо сказала Ерга Корениха. — Благословляю.

Если держать отсюда прямо на север, попадёшь в Житую Росточь. Налегке, да не сильно задерживаясь, долетишь в четыре седмицы. Санным поездом, как теперь, — доползёшь месяца за два.

— У твоей любимицы нежное лицо и узкая кость, — сказал Злат. — Право, моим высокородным сёстрам служат девушки, отмеченные куда меньшим изяществом. Она ведь не с рождения на костылях?

Места здесь были морозные, вовсе глухие. Без дорог, без следа. Ни зверя, ни птицы, ни рыбного зеленца. Выскирегская дружина бережно расходовала припас, сличала холмы и бедовники с приметами, означенными в путевой росписи и… уповала на чутьё дикомыта.

— Как ты понял про костыли? — спросил Ворон.

Моранич и кровнорождённый шли за санями, отдыхая после тяжёлого целика.

— Кто скорбит ногами с младенчества, отдаёт всю силу плечам. А Надейка соразмерна не только лицом, но и станом.

— Не зря я её, похоже, берёг, — пробормотал Ворон.

Злат жарко покраснел под меховой харей:

— Я думаю о невесте и замечаю красавиц, гадая о чертах ни разу не виденной… К тому же я столько раз слышал о своём подлом рождении, что неволей высматриваю в других благородство, обошедшее меня самого. Твоя чернавушка могла бы служить праведной сестрице Эльбиз! — Подумал, засмеялся. — Пожалуй, государыня её бы драться костыликами научила…

— Тебя послушать, сокровище Андархайны кого хочешь убьёт. А царевич что? С полатей гузном сажу мести?

Мороз обратил смех в кашель.

— Типун на язык! Государь Эрелис всякому оружию изобучен. Просто он… сказано — государь. Ему премудрым рассуждением врагов покорять. Царевна… — Злат улыбнулся. — Она ж старшая. Сколько лет с братом не знали, доживут ли до вечера. Привыкла меньшого оборонять.

Ворон закатил озорные глаза:

— А жених не знаючи обоймёт…

— Эй, лодыри! — донеслось с передка. — Выходи черёд принимать!

Возчики, люди работные, вежества в обхождении не постигли. Вовсе не знают ни царственных отпрысков, ни гордых мораничей. Могут пугой замахнуться, если старания не увидят. Ещё ведают они, возчики, три крепких слова. Шепнут в заиндевелые бороды первое — и оботуры влягут в хомуты, помчат, будто ретивые лошади по хорошей дороге. Не заметив доедешь!

Другое слово шепнёт обиженный возчик, и неласковому седоку самый ближний путь обернётся тоской, страхом и муками.

А третье слово — заветное. Никому не доведись услышать его. Обращает оно ручных тягачей буйными свирепцами. Лиходеи насели, топчи, бей, круши!..

…Парни живо обогнали скрипучую вереницу, миновали мотающих рогами дорожников. Пока шли из Выскирега в Чёрную Пятерь, Злат хвастливо решил, будто вполне выучился ходить в снегоступах, сокрушать наракуй. Теперь понимал: зря вздумал кичиться. Не выучился ещё ничему.

— Ты молодицу обратно в стольный Коряжин через нас повезёшь? — спросил Ворон. — Или напрямки пустишься?

Вот кто в самом деле шёл легко и неутомимо, даже дыхания не терял.

«Беда мне от болтливого языка! Вольно было про Надейку в сенных девушках рассуждать…» Злат покачал головой:

— Я с окольными в Ямищах остаться хочу.

Шли по-прежнему без следа. Ворон выносил ногу выше колена, разбивал звенящий наслуд. С дикомытом на снегу не тягайся. Кому труд невмерный, а этот приплясывает.

— Все, что ли, от отцов обездоленные? — спросил он через десяток шагов.

Теперь уже Злат надолго умолк. Оглянулся на сани, белые от инея.

— Кто как, — проговорил он негромко. — Вот Улеш, ближник мой… Хотел уже Кокура Скало приёмыша ладком женить, пекарню в руки отдать. Тут объявляется у ворот ненадобный шпынь. Я, мол, рожоный сын твой Утешка, в Беду злыми бурями унесённый.