Мария Семенова - Братья

Чуть позже Злат приметил худое. Санный поезд начал отставать от дорожников. Чуть по чуть, неуклонно. Когда Злат вместе с Вороном отдыхали позади, к ним, покинув облук саней, подбежал возчик:

— Хозяинушко-батюшко! Изнемогают сердешные. Мочи нету дальше брести. Роздых нужен!

Творилось это всё как раз за спиной Хобота. У Злата на миг сжало нутро: неужто лихо путь перебило? Ломая шапку, бородач скосился на Ворона, из гла́за в глаз стрельнула искра. «Молвлю, поддакивай знай…» Злат надулся, жаль, харя скрыла грозные брови:

— Перепряги лишний раз, да и будет с них! Какой ещё роздых?

— Батюшка…

— Твоё слово каково будет, следопыт?

Ворон отозвался неспешно:

— А таково, что в Истомище тянуть надо. Там, ежели путевнику верить, тебеневать способно.

— Ой, кормилец… Путевник твой людьми писан, а люди чего не наврут…

— Дальше гони, — со всей важностью приговорил Злат. — У тебя пуга на что?

Оботуры вправду шли угрюмые, неспокойные. Ревели, нюхали воздух. Кладеные быки зло нацеливали рога. Неужто гон вспоминали?

Настал новый черёд тропить. Теперь Злат жил не усталостью тела, не муками истянутых ляжек — ждал потехи. Ворон помалкивал, трудился себе. Однако стоило свалиться назад, как перед Златом затряс седым веником уже другой возчик:

— Снизойди, милостивец! Вовсе не могут болезные, вот-вот ноздрями кровушка хлынет… Остановиться бы!

Злат ощутил себя скоморохом, лицедеем на подвыси. Взялся чваниться, как не выдумал бы и праведный Коршак:

— Остановиться? Ещё чем лени своей велишь потакать?

— Отец родной…

— Ты, Ворон, что скажешь?

Ворон долго молчал.

— Погоди, — тяжко выговорил наконец. — Мы ведь ту чужую ступень вроде не пересекали?

— Да тьфу на тебя, парень, молвишь тоже! Как можно?

Хобот не оглянулся. Лишь под мотающимися хвостами оплечья одеревенела спина. Голос Злата на краткий миг стал совсем батюшкиным:

— Твоё где место, холопец? И до Истомища слышать более ничего не желаю!

Однако тучи над поезжанами опускались всё ниже. По завершении очередного круга трудов перед Златом пополз на коленях третий возчик. Самый старый и опытный.

Всё повторилось. Злат, разойдясь, со вкусом посулил воткнуть деда в умёт головой, да там и оставить, в рученьки же замест пуги и вожжей дать хвосты, у любимых оботуров оттятые:

— А туши морозить велю, чтоб наверняка до Ямищ дойти…

Кто, когда являл в обращении с возчиками столь непреклонно-лютую волю? Дед заслонился шубным рукавом и удрал, громко сетуя:

— Как есть чадо Жестоканово! Тоже нравен был, на злые приметы взора сокольего не обращал… И где теперь?

Злат на этих словах запечалился, ибо старинушка слегка хватил через край. Хобот всё не оборачивался, чужие победушки ему были без надобности, но маяцкие уши под меховым куколем напряжённо переползали к затылку, дабы ни полсловечка не пропустить. Злат увидел это и снова возвеселился.

От Истоминой заимки с прежних времён остались только название да угловые камни подклетов. Старикам верить, в этих местах растили рожь и ячмень, теперь полей от бедовников не разберёшь. Здесь когда-то пустил корень прадед Бакуни, уроженец Шегардайской губы. Строился из доброй лиственницы, навечно. Правнуку выпало разбирать венец за венцом, увозить на новое место. Туда, где смрадное тепло Ямищ сулило худую и бедную, но всё-таки жизнь.

На Истомином забытище не сбереглось даже тына — въезжанам обставиться от дикого леса. Злат велел завернуть сюда не ради удобства ночлега — из уважения к родительскому чину невесты. Шастнуть второпях мимо, поклона не отдав? Нехорошо…

Легко было найти почитаемые могилы на вольном холме. Пламя Беды, пришедшее с юга, жестоко ободрало шеломя, превратило в каменный останец. Погребённые вновь подставили грудь за детей, как то родителям заповедано.

— Жаль, прахов не сыскать, — сказал Злат. — Чаянушке бы свезти памяткой драгоценной!

Они с Улешем забрались на жальник по отлогой северной стороне. Принесли огонь, разложили вышитую скатёрочку. Поставили кашу, добрую строганину, кружок постилы — тризнить вместе с усопшими. В руках Злата весело звякнул андархский уд, маленький, как раз для похода.

Злат запевал, Улеш подхватывал. Голос у неклюда объявился сильный, красивый, неожиданно звенящий подспудным весельем, которое как веснушки на щеках: если нет, не приклеишь, а если уж есть — и смерть не сотрёт.

Ворон сперва держался в сторонке, тёмной тенью в ночи.

Наконец выпростал руку, сунул за пазуху. Улеш чуть не поперхнулся, когда к пению струн добавились протяжные вздохи и задорный щебет кугиклов. «Ну как счастью не быть? — спрашивали, трепеща, соловьиные горлышки. — Иначе зачем родители жили, на что жизни свои в муках и трудах полагали?»

До утра Злат передумал множество дум, и хоть бы одну добрую. Давние родители Чаяны ему не то что светлого сна не послали — вообще почти никакого. «Гнушаются во мне семьянина признавать. А может, душеньки в Ямищи отлетели, вправду у милой подушки вьются…» Братец Аро говорил: в дружине им редко удавалось по-настоящему выспаться. И ничего. Тело всё равно отдыхает, пока мирно лежит. Злат тогда не очень поверил.

Забыться удалось, когда из корзинки вылез котёнок, в поисках уюта втиснулся под хозяйскую шею.

Утром Злат покинул болочок хмурый, но на удивление бодрый.

Мычали упряжные оботуры, вернувшиеся с тебенёвки. Ворон, голый по пояс, умывался снегом. Не спеша, с удовольствием. Возле походного очажка металась стряпеюшка. Без горячей заварихи как в дорогу пускаться?

Из котла над углями булькало густыми и долгими запахами Выскирега. Злат неволей улыбнулся. Водоросли, разварной кисельный корень, рыбная мука, птенцовый жир…

В животе приветственно забурчало.

Одного жаль, стряпея нынче поднялась с левой ноги. Хобот, что ли, кряхтением над больной рукой спень разгонял?

Женщина вконец осердилась, пустила в Ворона тряпкой:

— Ишь разнежился! Молодой, стыда нет! Иди хлёбовом добрых людей обноси!

Дикомыт обернулся, невозмутимо, надменно. Смерил взглядом языкастую тётку. Взялся за гашник: а вот совсем развяжу! Парни стали хохотать, но неробкая статёнушка лишь прибоченилась: