Мария Семенова - Братья

Хобот обернулся к нему, взгляд был тёмный, мёртвый.

— Мне, добрый господин, лютая сучилища упряжку смутила. Давно бы тварюгу прибить, а я знай кормил… — Приподнял повитую руку. — Вот, получил за добро.

Ворон выслушал не переменившись в лице. На что ему занадобилось спросить именно об этом и именно так, Злату недосуг было гадать.

— Что же ты, дорожный человек, сразу нарту не бросил, на полдень не повернул? Уже добрёл бы к жилью. А если бы нас Боги не нанесли?

Хобот мотнул кудлатой башкой, да так, что заметались хвосты оплечья. Он не хотел больше говорить, но из лесу долетел вой. Близкий, полный предвкушения и потаённой насмешки. Маяк пуще прежнего съёжился под полуторной шубой.

— Той шаечке вольной я драгоценные снадобья… из самого Шегардая… Денег плачено — до завтра не перечесть! Если не довезу, лучше самому в петлю…

Драгоценные снадобья! Злату пришлось удивиться:

— А бают, повольники за весь неимущий народ голодные и раздетые ходят. Что, панибратья твои царский поезд разбили с данями за двенадцать лет? Зеленец торговый обнесли?

— Какой зеленец… Телепеня промышленника подстерёг. Тот на правый берег земляной дёготь вёз. Я сам-то не видел… Мне порты богатые отдали, и те насквозь провоняли.

Злат не сдержал уже настоящего удивления:

— А мы совсем другое слыхали. Будто дикомыты его… Так, стало быть, крови на тебе нету? Или всё-таки есть? Исповедывай!

— Перстом не тронул, — усердно правился маяк. — Бакуню молодой один порешил, Лутошкой люди зовут… ни при чём я!

— Уж так ни при чём? А навёл кто, снова не ты?

— Истинно, не я! Я же что, моё дело маячить… злые дела на добрую пользу обращать…

Из лесу вновь донёсся вой, звучавший голодом и надеждой.

— Не унимаются, — зашумели походники. — Не до конца ты, Хобот, душеньку опростал!

Торговец краденым затрясся, заплакал, только слёз не было.

— Сосед повольничков навёл, достатку завидуя… Лигуем зовут…

Ворон подошёл, неся большую тёплую кружку:

— Испей, Хобот.

— Не стану! И так нутро печёнками выпадает…

— Пей, — ласково повторил Ворон. — Не то шею сверну.

Хобот взял кружку. Выхлебал, стуча зубами по краю. Дико огляделся кругом… Схватил рукой живот, закатил глаза, свалился. Лицо — острый нож, мокрая борода торчком, рот нараспашку…

— Помер! — ахнула стряпея.

— Спит, — невозмутимо ответил Ворон. — Проснётся здоров. Погоди ещё, завтра всю завариху у тебя съест.

Всё сбылось близко к тому, как предсказывал дикомыт. Утром Хобот не то чтобы проснулся здоров, но хоть проснулся. Не осквернил наглой смертью дорогу и поезд, а главное — жениха. Вчерашнее помнилось крайне смутно, морока от яви не разберёшь. Сперва маяк отсиживался на своей нарте, врастопырку на тюках, так никем и не потревоженных. Когда надоело мотаться вперёд-назад с движением потяга — обулся в лапки, пошёл. Псы крутились у него за спиной. Нюхали след, примеривались к изгвазданной шубе. Хобот зверовато оглядывался, замахивался кайком:

— У, про́пасть…

Всех пуще на одного кобелька, звонкого, куцехвостого. Тот не отставал.

— Потерянное зачуял, — творила святые знаки стряпеюшка.

— Что, мил человек, собачек взамен беглых присматриваешь? — строго осведомился возчик-ведун. — Не думай даже. Не продадим!

— Без шавок обойдусь, — зло рычал в ответ Хобот. — И от вас, недобрых, поскорей бы прочь! Мне до Селезень-камня дойти. Там подберут…

— Да кто подберёт?

— А кто надо!..

Он больше не чувствовал рядом смертного края, значит, правду говорить большой нужды не было. Вчерашняя исповедь то ли приблазнилась, то ли забылась, а может, того и другого наполовину.

Ворон принёс ему ещё питья, пахнувшего летними зельями.

— Избавителю мой… — согнулся в поясном поклоне маяк. — От непотребной смерти спасителю…

Стряпея кинулась долой с облучка — прятать смех. Дединька нахлобучил ворот шубы, схоронил веселье в густой бороде.

Сутки спустя впереди выплыл из морозного тумана Селезень-камень. Посреди южного склона чудом устояла сосна, обращённая пронёсшимся пламенем в угольный столб. Злату неволей вспомнился двор Пятери, чёрный стоёк, но у этого был живой выгиб. И крепкие корни, объявшие валуны. Над бедовником, что сменил пройденный Шерлопский урман, высился великан, изготовившийся к любовным радениям.

У подножия каменного жениха Хобот открепил потяг.

Многие ждали, что он, словечка не сказав, обратит ко всем спину, усядется ждать своих вольных людей, но маяк удивил. Честь честью попросил остановить поезд, взялся пороть один из тюков. С поклонами поднёс Злату нечто чёрное с серебром, умеючи скатанное:

— Прими, батюшка, от скудости нашей…

Злат милостиво принял. Люди всегда отдаривают за добро, чтобы долг не виснул на вороту, отпугивая удачу.

— А с тобой, грозный дикомытушко, не откажи кровью смешаться… Второй раз дорожки сбегаются, может, на третий я тебя выручу.

Все посмотрели на Ворона.

— Награда изрядная, — проговорил тот неспешно. — Только нам, воинам Правосудной, мирскими побратимствами себя опутывать заповедано. Мало ли куда, на кого завтра пошлют.

С тем Хобот и остался у своих санок, чтобы скоро сгинуть во мгле, выползавшей из-за Селезень-камня. В уходящем поезде мрачила весёлые воспоминания лишь одна тень.

— А не наведёт на нас панибратьев своих? Скорняков с вязовыми иголками?

Злат снова вспомнил про Отважного со Сторожным.

— Не наведёт, — сказал Ворон. — Он же трус. Одного меня и то забоится. А насядут… Их редко более дюжины ходит, а нас? — И улыбнулся. — Будто растеряемся?

Храбрые ближники Злата, те, что ради новой доли покинули с ним Выскирег, на всякий случай выложили поближе кольчатые рубашки. Никто так и не попытался напасть. Когда Селезень-камень подвинулся уже за третий закрай, у всех отлегло.

— Ты заметил? — спросил Ворон.

Злат насторожился:

— Что я должен был заметить?

Впрозелень голубые глаза чуть-чуть смягчились.

— На горелой сосне, на той стороне, что к камню приникла, коры полосочка сбереглась. После Беды уже пу́колка вылезла, хвоя распуститься успела… Может, проснётся ещё.

— Знать бы когда, — вздохнул Злат.

— Когда в праведной жизни утвердимся и Владычица наказание отзовёт.

Злат вдруг спросил:

— Ты только про собак пытать собирался? Знал, что тестя моего вспомнит?

— Догадывался. Учителю письмо было из Шегардая. В воровском ряду опознали кровавый Бакунин суконник. У Хобота купленный.

Злату бросился в лицо жар.

— А мне что же не довели?

Ворон смотрел сквозь прорези меховой хари. Впору было ответить: «Потому и не довели…»

— Не хотели загодя озлоблять.

— А ты будто знал, что дорогой встретим его!

— Не знал. Но раз он от Кижей до Шегардая шарахается, значит, мог и на нас выйти.