Мария Семенова - Братья

После драки все горазды кулаками махать.

— Я тебе поддакивал, как велено было! А ты его отпустил! И шайку! Сам сказал, их там хорошо если дюжина! Мы бы с ребятами!..

«И Чаяне головы отцовых погубителей под ноги метнули…»

— Учитель меня не для того посылал, — терпеливо повторил Ворон. — Разбойники что, они — нож в руке. Почём знать, каков на них замысел Справедливой!

Остаток дня поезжане двигались вперёд лёгким шагом, не зная усталости. Слышались шутки, оботуры и те бодро уминали копытами снег. Будто чуяли впереди оттепельную поляну, изобильную зеленью. Так бывает, когда завершается основательный труд, затеянный миром, хотя вроде что сделали? Дом отстроили погорельцу, спускные пруды вычистили?.. И дорога обещала кончиться не назавтра. А веселились!

Вечером стряпеюшка без просьб вытащила самый большой котёл. Приказала шустрым златичам натаскать снега. Между составленными от ветра санями загорелся костёр. Густо повеяло жареным салом, потом — озёрной капустой, мороженым борканом и травами, отдающими сок. Наконец над поляной поплыл упоительный дух мяса, таявшего в булькающей ушице.

Тут уже молодых ребят стало не отогнать. Стряпея разбивала колотушкой каменные от мороза комья грибов и тщетно ругалась. Кто же отойдёт от живого огня, где пышет жаром веселье и вот-вот позовут к вкусной еде?

Улеш принёс маленький уд, подтянул струны.

Пели выскирегские песни, без сговора избирая ласковые и смешные. Других не хотелось. Ворон сидел на облучке ближних саней, куда не достигал дым. Злат всё ждал, чтобы моранич вынул кугиклы. Однако тот слушал очень внимательно и молчал.

Ворон шевелил губами, смотрел сквозь темноту.

Стряпея длинной ложкой сняла пробу, вновь надвинула крышку, кивнула. Из-под котла выгребли последние угли, оставили доспевать. Походники глотали слюну.

Видя гудебный сосудец бездельно лежащим на войлоке, Ворон слез с облучка:

— Позволишь, кровнорождённый?

Злат усвоил не все обычаи моранского поклонения, но кое-что знал.

— Я слышал, Владычицу мало радует бряцание струн… Ты разве умеешь?

— Не умею.

— Пробуй, друг мой. — Злат протянул ему уд.

Ворон убрался на прежнее место. Устроил снасть на коленях, принялся пощипывать струны. По одной, по две. Прижимал пальцами лады, испытывал поголосицу.

— А знатно ты волком выл, — сказал Злат Улешу.

Наследник лакомщика улыбнулся:

— Он с напужки хоть морской прибой услыхал бы.

Ворон запел. Сначала негромко.

Рука яростно пустилась по струнам, голос хлынул, раскатился, могуче взлетел:

Маленький короб гудел, рокотал, вещал человеческим языком. Злата пробрала дрожь, он быстро посмотрел на Улеша. Несчастный Кокурин пасынок, названный в честь дважды потерянного, сидел бледный. Захлёбывался горьким лекарством, уже чувствуя, как начинается исцеление.

Злат вдруг подумал о своём обидчике-отце. И сразу, скачком, о невесте, ждавшей избавления в Ямищах. Почему-то он нимало не сомневался в посрамлении вероломца, даже не гадал об успехе, пёкся о том, что будет после. Как он Чаянушку за белы руки возьмёт? В глаза ясные взглянет? Узнает ли в ней ту, с кем день за днём сто лет не соскучится?

Крылатый голос горевал, отчаивался, возносил к незримой звезде.

— Вот, — сказал Ворон.

Ещё через седмицу Златов поезд, обойдя с севера Кижную гряду, прибыл во владения Десибрата Головни.

Надейка теперь жила хорошо. Слишком хорошо. Так, что мама за голову бы в испуге схватилась: «Куда высунулось, дитятко? Пропадё-о-ошь…»

Мама то и дело оглядывалась через плечо.

Всё равно не убереглась.

Надейка поднималась узким всходом, закрученным противосолонь. Ворон объяснял: так, если что, казалось сподручней отбиваться царевичам Ойдриговой ветви. Они все были левши.

Ещё Ворон зачем-то выучил Надейку читать. Однако дееписания древних царей девушку не влекли. Ну разве буквицу замысловатую подсмотреть. Шитые прикрасы богатых одежд… И скорей снова за травники, сохранившие резной лист чистотела, нежные усики повилики. Чтоб летел над берёстой заточенный уголёк, рождая новый узор…

Лыкаш придумал нанести один из хитрых Надейкиных «завитков» на масло и топлёное сало в горшочках. Кобоху потом месяц спрашивали, не захворала ли. Отчего невесела сделалась, с лица спала…

Костылики негромко брякали по треугольным ступеням. Посохи выгнул Ворон. Удобные, невесомые. Как лапки-самоходы, что носили по чужедальним снегам его самого.

Правду молвить, в сошках для ходьбы Надейка не сильно нуждалась. Ворон и это растолковал. Взял под мышку клюку, сделанную для невелички Надейки. Согнулся корягой, сбросил волосы на глаза. Гадко затрясся, заскулил, выставил горсть…

Вышло до того убедительно, что Надейка попятилась, отмахнулась руками:

«Ну тебя!..»

«Так в Шегардае кувыки подаяния просят. Кто на увечную с костыликами глянет, если рядом душа-Сулёнушка подолом метёт? А ещё…»

И Надейка, опять не ведая как, простёрлась на лавице. Деревянный наконечник висел у лица, грозно метил в глаз.

«Костыль-самоправ по слову дерётся!»

«Да я разве сумею?..»

«Нет слова такого „я не сумею“. Ты попытайся!»

Надейка, волею Инберна вознесённая из мизинных чернавок, давно забыла дорогу в общую девичью. Крохотный покойчик на третьем жилье Дозорной башни она по деревенской памяти называла клетушкой, хотя в каменной крепости какие клети. Окошка здесь не имелось, да и зачем бы? Только выпускать грево, худо-бедно доходившее снизу. Зато Надейка теплила жирник, не опасаясь попрёков. Рисуй, покуда не свалится на берёсту рука! Притвори дверь — и смазывай барсучьим салом кожицу на отболевших ожогах…