Мария Семенова - Братья

Долгим ногтем мизинца подцепила высохший край, потянула. Бабы смотрели во все глаза. Липок сходил цельным листом, забирая налёт, вынимая из устьиц чёрные точки. Кука бросила обвисшую плёнку в жаровню:

— Зеркальце подайте.

— Диво предивное, — раза́хались бабы.

Марнавина суложь сидела розовая, счастливая, по-девичьи свежая.

— Не лапай, — предостерегла Кука. — Сосулькой талой протри. А теперь подите все вон!

Удобней поставила серебряный зеркальный кружок. Улыбнулась отражению. Пальцами натянула кожу на лбу.

Поздно вечером разбойничьи жёнки отыскали Чагу, полоскавшую бельё в озерке.

— Ступай, Лутонюшку позови!

— А? — разогнулась недогадливая служанка. — На что?

— На то, надолба, что матушка боярыня затворилась, ни ест, ни пьёт, плачет о чём-то и нас тяжкими словами прочь гонит, а твой Лутонюшка любимец её.

— Ну… Порты вот допру…

— Какие порты, дело жданок не терпит!

— А мне для вашего спеха бельё в потёмках катать?

— Мы радеем, чтоб матушка не печалилась.

— А я — чтоб ей же в чистом ходить!

Пока уламывали Чагу, Лутошка в шатре завалился на тюфяк. Пришлось вместо тёплых объятий снимать валенки с сушила. Лутошка ругмя ругал глупых баб, но Кука ему вправду благоволила. Он думал вначале — за рассказы про Кудаша.

Недовольный Телепеня потягивал пиво.

— Без меня моему серебру тускнеть не даёшь, а теперь и при мне ввадился? — нахмурился он при виде Лутошки, но из полога долетел всхлип, и вожак сменил гнев на милость: — Ладно уж. Иди утешай.

Кука сидела ко входу спиной. Горестно раскачивалась, бормотала невнятно. Лутошка осторожно присел на корточки:

— Матушка боярыня, чем тебе послужить?

Она чуть обернулась. В щёлку платка смотрел докрасна воспалённый глаз, туго подпёртый затёклой, свекольно-синей щекой.

— А я правского войска у старших братьев не попросил, — вслух каялся Злат.

На лавке беспомощно распростёрся его сверстник. Лежал укрытый меховым одеялом, хотя в большой избе Десибрата было натоплено. Голову с плечами подпирала подушка. Деревянная нога валялась на полу отстёгнутая. Парня звали Коптелкой.

— Выжил как? — спросил Ворон негромко.

— Сивушка телом прикрыл. Заслонил от снега текучего. Потом… остывал долго…

Застарелое страдание лишало мир очертаний. Моранич качался против света серый и чёрный, лицо узким пятном, по волосам ручейки жара. Больше ничего: единственный глаз Коптелки исходил слезами, умаешься вытирать.

— Сивушка?

— Коренник мой. — Парень всхлипнул. — Залёточка…

В руках дёргались обрезки старых верёвок. Калека будто стремился всей Десибратовой чади до веку шептунков наплести. В работе порой забывал даже боль, сидевшую копьём в груди и спине.

— Дяденька Бакуня оботуров пестовал, — влезла девка. — Сивушку холил, чаял от него хоть во внуках рубашки белой дождаться. Владыке поклониться мечтал!

Она сидела босая. Коптелка плёл без колодки, примеривал на милую ножку.

— Ты уж, господин вольный моранич, не гневайся, — досадливо проговорил Десибрат. — Ох, выучу дурёху язык за зубами блюсти!

Прозваний зря не дают. Волосы у Головни были чёрные, борода — огненными завитками.

Ворон не стал допытываться, что примяло спину Коптелке. Удар опрокинувшихся саней, глыба снега или косматая туша, бьющаяся в последней борьбе.

— Сюда бы праведного брата, храброго Гайдияра, — расхаживая туда-сюда, горевал Злат. — Лиходеи полосатого плаща бегают!

Столичные выходцы, которых он с такой гордостью сюда вёл, были добрые друзья, удалые работники. Но — не воины. Не с ними Лигуевых головорезов из Ямищ выдворять.

Ворон коротко глянул на него. Нарушил Коптелкину работу, взяв его руку:

— Дале сказывай, друже. Лигуевичей запомнил кого? По именам назовёшь?

— Я Сивушку телком из рожка… Вот, кровью побрататься пришлось…

— Сам Лигуевичей видел? — терпеливо повторил Ворон. — Или голоса показались?

— Ещё бы не видел, если ему Улыба, товарищ застольный, сулицей глаз выткнул! — опять встряла девка. — Хватит, не мучь его! Вот пристал!

Испуганный Десибрат крепко стиснул дочкино ухо:

— Прости, батюшка моранич. А ты! Плётку возьму!

— Погоди, — сказал Ворон.

Злат беспомощно отвернулся. Представил, каково лежалось Коптелке под ста пудами снега и кровавого мяса, только что бывшего живым, своевольным питомцем. А вчерашний друг вместо помощи тычет сверху сулицей. Стало совсем тошно. Кулак стукнул в ладонь.

— Да Гайдияр их…

— Нет здесь Гайдияра, — через плечо бросил Ворон. — Помилуй дочку, добрый хозяин. Она, поди, столько раз эту повесть слушала, что лучше самовидца расскажет. Так, умница? Чур только, не привирать мне. Выплывет — не потерплю.

Орёл-девка вмиг съёжилась испуганным птенчиком:

— А я что, я дома сидела, это отик с парнями в Кижи ходил…

— Парней после расспрошу, — пообещал Ворон. — Сейчас твоё слово. Чтобы мне зазнобушку твоего зря не терзать.

Девка помедлила, глядя, как сильные пальцы поворачивают Коптелкину кисть. Мнут ложбинку меж косточками. Надавливают всё крепче. Коптелка вдруг выгнулся, ахнул. Девка ожила, сунулась. Налетела на руку Ворона.

— Сказывай. Слушать буду.

Пришлось продолжать:

— Кто на них обвалом снег обвалил, то неведомо. Ударило, понесло, страсть! — Затараторила: — А улеглось, злые воры копьями совать, с дяденьки Бакуни дорогой суконник снимали, Порейка, Хлапеня и Улыба ещё, они у дядьки Гольца как десница с шуйцей, и Сивушку добивали, а Коптелку…

— Ворон!.. — вспыхнул Злат. — Ты на лыжах летаешь, соколу не угнать! Обернись в Выскирег, я грамотку напишу! Гайдияр…

Моранич ответил сквозь зубы:

— Погоди, кровнорождённый. Совсем девку запутаешь.

— Тот путается, кто кривду плетёт, а моё слово прямое, — надулась хозяйская дочь. — И сам дядька Лигуй с разбойными людьми добычу делил!

— Куда напрямки ближе? — хлопотал Злат. — Может, к вам, в Чёрную Пятерь?

— Язык прикуси, дочерь! Не клепли, чего сама не видала! Не бремени́ совести!

— Я…

— Батюшке не перечь, — завозился Коптелка. Завёл другую руку под спину, опёрся, сел. Даже выпрямился, сморгнул слёзы. — Сам доскажу.

Злат взял Десибрата за рукав:

— Вели берёсты подать, чистой да ровной!

— Слышала? — повернулся тот к дочери. — Вняла, что господин царевич велел? Ишь расселась!

Коптелка твёрдо приговорил:

— Так всё и было, как сказано. Лигуище вор, и пасынки его ворята, я в том хоть на железо пойду, хоть образ Моранушкин поцелую! А злому Улыбе от своих товарищей изгибнуть бы, как нам с Сивушкой…

Пальцы дикомыта всё играли с его рукой. Похаживали, плясали, натаптывали. Коптелка прислушался, удивился, освобождённо вздохнул: