Мария Семенова - Братья

— А кажется — спину правишь!

— Я спину и правлю. Тебя в мыльне распаривали?

— Как иначе… Не помогло.

— Поможет теперь. Научу.

Вернулась девка. Злат жадно схватил берестяной лист, шагнул к столу: где писало?

— Пойдём, кровнорождённый, — сказал Ворон, вставая. — Сперва других ватажников опыта́ем. Авось ещё что для твоей грамоты вспомнят.

Злат с готовностью поспешил к двери. Десибрат двинулся за гостями, как доброму хозяину надлежит. У порога Ворон молча придержал его. В собственном доме Головне уже давно не указывали, но своё право он отстаивать не посмел. Вернулся на лавку, обнял дочь, загрустил.

— Что, отик? — прошептала девка, вдруг оробев.

— Он моранич, ему воля, — тихо отмолвил отец. — Чего возжелает, слушайся, поняла?

Из сеней долетел сдавленный вскрик. В стену бухнуло, словно кто мешок взялся метать.

— Страшный-то! — пискнула девка. — Как зыркнул глазищами… где душа!..

— И я было с рукой попрощался, — сказал Коптелка. — Сразу всё вспомнил, что про них говорят.

Снова лёг, вытянулся. Лежалось весело и удобно.

— Зато с ними бояться некого, — вздохнул Десибрат. — Не обидит он тебя, дитятко. Не обидит.

— Глянулся моранич, так и скажи, — буркнул Коптелка. — Погоди, теперь, может, я и сам поднимусь!

…А Злата, едва выбрались в тёмные сени, вдруг сгребли за грудки, только затрещал шитый кафтан. Коршакович ойкнул, схватился, но железные руки ещё и в стену внесли — так, что оборвалось дыхание.

— Разбойникам за три овиди кулаком грозить мы горазды, — прошипел Ворон. — А как враг лицом встал, за порядчиками бегом? — Пальцы разжались так резко, что Злат опять схватился за стену. — Сам к делу не способен, хоть мне не мешай!

Злат успел возгореться бешенством, унижением, кровной обидой…

И всё проглотил. Спасибо родителю за науку.

Разгладил надорванные петлицы, отдышался. Сказал почти спокойно:

— Тебя учитель на развед послал. Ты выведал про Лигуя. Дальше что?

Ворон ответил, невидимый в темноте:

— Дальше — разведаюсь.

Злат неволей вспомнил, какое будущее себе рисовал в безопасности Выскирега. Вспомнил, как вправду смешно храбрился доро́гой. Ворон… Ворон был тенью из тьмы, залёгшей позади тына. Тьмы, куда ему, Злату, лучше было совсем не заглядывать.

— Ты вот знаешь, — словно в подтверждение, сказал вдруг моранич, — что Лигуев охотник прямо сейчас к нам через тын заглянуть метит?

— Отколь взял? — вздрогнул Злат.

— Смотреть умею.

— Ну не учён я воинству, — с отчаянием проговорил Злат. — Я со слугами рос. По ухожам. Уток кормить, оботуров пасти…

Ну так слушай учёного, мог сказать Ворон.

Располагай, пособлять станем, мог ответить Злат.

Обошлись. Промолчали.

— Ты, кровнорождённый, что про Лигуя постиг?

«Да его не постигать надо, а голову на кол!»

— Жестокий он. Жадный, раз душегубства не застыдился. — Злат наморщил лоб, вспомнил письмо Гольца, корявое, отчаянно льстивое. — Может, трусоватый, хотя владыки кто ж не трепещет. Ещё мыслю, хитёр по-звериному, а по-людски не больно умён.

— Ходит оберегами увешанный, — пробормотал Ворон. — Как сгинул Бакуня, говорят, начал мёртвых робеть. Боится, не встали бы…

— Надеется правду скрыть, — продолжал Злат. — Вздумал с праведными тягаться!

Ворон хмыкнул в темноте:

— Не клади его в грош, кровнорождённый. Хочешь врага ухватить, выведай, что он любит, чего боится. Пошли.

— Других опы́тывать?

— Узнавать, какой облик врагу страшнее всего.

Вечером Десибратовна металась из клети в малую избу. Собирала чёрную и зелёную ветошь.

— Почтенный хранитель!

Необходимого человека Ознобиша в конце концов поймал в ремесленной. Там, где чистили, подклеивали, заново сшивали увечные книги.

— Слушаю тебя, правдивый Мартхе.

Хранитель был очень толст, что странно выглядело при нынешней дороговизне.

— Жаль отрывать тебя, почтенный, от исцеления книг, но, похоже, мне без подмоги не обойтись.

Хранитель начал с видимой досадой подымать со скамьи непослушные телеса:

— Поведай, что ты разыскиваешь, и я попробую подсказать…

Сегодня правдивый Мартхе явился с помощником. Невзрачный, бедно одетый мальчонка скромно прятался позади. Ворох русых кудрей, остренький нос, на ладонях — готовая рассыпаться кипа берёст и кожаных грамот.

— У меня нет затруднения с поиском, благородный хранитель. Мне бы от помехи избавиться.

Дряблое сало, внатяг сдерживаемое одеждой, наново расплылось по скамье. Взгляд стал острым.

— Кто смеет мешать посланцу третьего сына?

Ознобиша улыбнулся:

— В том, что происходит, я не усматриваю злой воли, одно прискорбное недомыслие. Видишь ли, я день-деньской отбираю записи, могущие насытить любознательность моего господина. Увы, почти каждое утро оказывается, что некто распорядился добытым по своему разумению. Вчера я принёс корзину, помеченную внятной просьбой не трогать, однако сегодня и её не нашёл, только грамотки, сваленные на полу. Не удастся ли, благородный хранитель, во имя занятий государя выделить уголок, коего не касалась бы ничья рука, кроме моей?

Ознобише всегда нравилось наблюдать, как задумывается человек. Вот обращается в себя взгляд, перестаёт замечать пустяки яви, устремляясь в куда более насущные внутренние миры… Удивительное дело! — в эти мгновения толстый хранитель напомнил братейку. У Сквары, бывало, так же останавливались глаза… а потом обретала рождение новая, никогда прежде не слыханная попевка. Только дикомыт искал сосредоточения двигаясь, приплясывая. Хранитель застыл изваянием. Потом увесистое гузно всё же оторвалось от насиженной скамьи.

— Идём, правдивый райца. Кажется, у меня есть кое-что любопытное для тебя.

Как и следовало ждать, ещё прежде срединной хоромины тучному ходоку потребовался роздых. Сев на пустой бочонок, он немало удивил Ознобишу вопросом:

— Я смотрю, ты покинул котёл, но не обычай котла. Мезоньку вот прикормил, помощником сделал… Небось и грамоте учишь?

Царевна Эльбиз притихла за спиной Ознобиши.

— Пытаюсь, — весомо ответствовал тот. — Правда, малец пока больше на кашу облизывается, не на книги.

Сзади его незаметно ткнули крепеньким кулачком.

— А верно ли, друг мой, говорят про тебя, будто ты по рождению дикомыт?

Ознобиша улыбнулся:

— Это лишь кривотолки. Мне показалось проще использовать их, чем бесконечно оспаривать. Я решил, пусть люди видят то, что им хочется видеть. Я не особенно грозен, а дикомытов в городе опасаются.

Хранитель вздохнул. Упёрся пухлыми кулаками в деревянное донце. Вставать страсть не хотелось.

— Ты рассудителен, как и надлежит райце. Однако синеглазого племени здесь не просто боятся. Слышал, что случилось третьего дня? В калачной пекарне, что над исадом, печь разбили. Чтобы, значит, заречным духом больше не веяло. А кто скажет «Коряжин» — на улице бьют. И порядчики не вступаются.