Мария Семенова - Братья

Вот тут Ознобиша икнул, охрип, замолчал. Поднял глаза.

Эрелис улыбался уголком рта. Ознобиша спохватился, стал читать дальше:

— «Прибывши к Десибрату Головне, человеку верному и доброму, по его же совету был оному Лигуишке также учинён великий страх…»

Из вороха грамот, скреплённых лыковой верёвочкой, тянулись родные сильные руки. Гладили по плечам, держали, приникшего, на весу.

— «С первой напужки он… Со второй…» — читал Ознобиша, а слышалось памятное: «Рубаху вздень, застынешь. Я тебе книжку принёс…»

Он больше не разумел слов, только внимал голосу братейки. «Я жив-здоров, — говорил Сквара. — Знаю, почему ты мне письма́ не прислал. Злат всё рассказал, мы с ним о тебе каждый день толковали. А я догадался, что сказка про Златов поход твоих рук не минует. Вот, весточку подаю. Ещё мыслю, брат: истинно, видит нас Справедливая! Чаю, уже скоро встретиться приведёт…»

Даже вскинутую руку Эрелиса Ознобиша заметил не сразу. Государь смотрел в угол, где сестрёнка Эльбиз подсела к телохранителю. На зверской роже Сибира мешались страдание и благодарность. Великанище сидел на полу, запрокинув голову маленькой государыне на колени. Погрузив пальцы в густую рыжую бороду, Эльбиз нянчила его челюсть.

— Сильно грызёт? — У Эрелиса был голос человека, знающего сходную боль. — Почто не сказал? Я бы с Новком потешился.

Сибир виновато шевельнулся, открыл глаза.

— Это он буквы ленится повторять, — сказала царевна. — Зубной скорбью отговаривается.

Эрелис кивнул сестре, снова повернулся к советнику. Ознобиша стоял умытый живой водицей, часто моргал, пальцы стиснули берёсту, как братейкину ладонь.

— Государь…

— Теперь вижу, истолковал, — улыбнулся Эрелис. — Добро, будет с тебя. Сказку эту Ветер к письму приложил ради нашего уведомления. — Заметил, как подобрался Ознобиша. Пояснил: — Его письмо скучное. За подарки благодарит. Ученики, пишет, передрались, кому на Златово орудье идти. Но он, конечно, лучшего послал. Правдивый Ваан взял грамотку в писемник. Пусть видят потомки: мы дел правления не оставили и никого из родни заботой не обошли… Сказка твоего побратима ему не занадобилась. В подвалах места не хватит, если всякое празднословие собирать.

Царевна кивнула:

— Мы видели, какие труды он хранит. Мартхе целый день с ними загубил, из почтения к старцу. Я бы на первом заснула, к третьему — петельку свила!

Эрелис задумчиво проговорил:

— Дядя Космохвост сказывал, в родительском дворце книжница была преизрядная. И писемник — ещё с Ойдриговых деяний. Только не сбереглось. Значит, надо новое учинять. — Помолчал, встал, прошёлся. — Это был мой первый суд. Посему велю тебе, Мартхе…

Ознобиша преклонил колено.

— …Положи эту сказку, вынутую из корзины с растопкой, подугольным камнем собрания. Чтобы через двадцать лет я посмотрел и увидел, где впервые ошибся, с чего всё вкриво пошло.

Тем вечером Ознобиша несколько раз вытаскивал рыхлую книжицу из подголовника. Гладил один лист, другой, шмыгал носом, улыбался неизвестно чему. Трогал узел на верёвочке снизки. Когда все угомонились и он водворился в свою спаленку, к нему вышел братейка. Подоткнул одеяло, сел рядом и не уходил, пока он не уснул.

Эх, какие свадьбы прежде играли на Коновом Вене!

Сажали на посад зарёванных, но счастливых девчонок, наглухо скутанных бабушкиными фатами, расшитыми по красному о́бережным узором. Принимали выкуп от жениха, устраивали парня рядком с невестой на хлебной квашне, ставили под резвые ножки полный горшок мёда… Связывали молодым руки браным полотенцем, просторным и долгим, словно жизнь впереди!

А уж как, бывало, летел весёлый свадебный поезд! Снег из-под копыт и полозьев, гром, посвист, гусельный звон! Целая дружина присматривала, чтобы никто не перебежал пути молодым, не перебил удачи и счастья, не шмыгнул злобной кошкой между санями невесты и верховым конём жениха…

Как, наконец, воздвигали, а после мягчили для молодых брачное ложе!

Теперь всё оскудело. Проще стало, беднее.

Прежним осталось одно: на Коновом Вене от века не бывало чужих детей.

У Ишутки не осталось даже родительских могил, чтобы поплакать на них, благословения испросить. Ей имя-то приёмный дедушка дал, когда нашёл годовалую. Теперь старый Игорка ехал с внученькой в далёкую Сегду. Подарки в коробья увязывала вся Твёржа. Сворачивала шерстяные рубашечки своего дела. Перекладывала тонкие горшки одеяльцами из птичьего пуха, сотканными в Кисельне. Обшивала тюки добрыми рогожками работы Затресья…

Знай, Левобережье, Коновой Вен!

Сквозь туманный свод зеленца моросил дождь. Светел с Небышем друг против друга сидели под берестяным свесом дровника. Каждый держал на коленях гусли.

— Жаль без тебя идти, — в сто первый раз повторил Небыш.

Вручать невесту жениху решили на полдороге. В левобережной Вагаше. Там тоже собиралось купилище. Раза в два скуднее, чем в Торожихе. Зато ехать раза в два дальше.

— Котляров в этом году не ждут ещё… Чего бабка боится, зачем не велит?

— Будто мои лыжи Кайтару не довезёте? — отмолвил Светел. И вдруг прошипел: — Клином стройся!

Пальцы Небыша пали на струны, ответили ударами созвучий.

— Пращи заряжай! Копья клони! Щиты панцирем!

Небыш повторял без запинки. Всякая дружина составляет и ревниво хранит боевую речь гуслей. Всякий гусляр — ещё и маячник: если воеводу ранят в бою, ослабевший голос подхватят громкие струны. А то пронесут по полю сокровенный приказ, чтобы прежде срока не распознали враги!

Нынче в беззаконное Левобережье Пеньки не поедут. Так решила бабушка Корениха. Светел, конечно, досадовал, но что-то внутри тайком перевело дух. Это было плохо. И без того каждый день вспоминалась поездка на праздник в Житую Росточь. Что, страхами теперь жить? Страхи одолевать надо…

— Тот хитрый перебор ещё покажи, — попросил Небыш. — На драку с жениховой дружиной!

— А стать почитать, стать сказывать… — начал Светел. Играл медленно, пел вовсе шёпотом. Больно уж скоромными и срамными были слова. Не для обычного дня, только для бесчинного праздника. У Вагаши Гаркина дружина сойдётся с Кайтаровой. Покрасуется удалым молодечеством. И уступит — ведь невесту как-никак отдавать привезут.

Оттого что Светела там не будет, первому бою тускнеть не лицо.

— Погодь, погодь, — придержал Небыш. — Вместе давай, а то непонятно мне.

Из дому выскочил Жогушка. Светясь во всю рожицу, вынес на ладонях очередной лапоток. Держал, как пичужку, готовую взмыть и пропасть. Кинулся бы к старшим, но вспомнил о вежестве, прилип у крыльца, лишь переступал, будто на месте бежал. Братище заметил, приглушил струны: