Мария Семенова - Братья

— Отдохни, добрый гудила, — сказал Эрелис. — Освежись угощением и питьём.

Галуха попытался сесть. Залубеневшие колени сперва не хотели сгибаться, потом подломились. В палате возобновились разговоры и смех. Ознобиша повернулся к Лютораду:

— Да пошлёт Владычица доброму старцу ради нас ещё много земных лет. Мы надеемся, благословивший первый крик государя благословит и его рождение как правителя.

— Истинные слова. Многие оставили предубеждения, встретившись со святым.

«Благой дедушка всегда стоял за обиженных, не спрашивая о вере…» Ознобиша сотворил знак Правосудной:

— Кому судить о святости, как не тебе, достойный сын Краснопева! В Чёрной Пятери, уходя на орудье, ищут правду духа в молельне во имя твоего отца. И тебе прочат высокое место под рукою Владычицы.

Они поклонились один другому. Лютораду улыбалась гостеприимная Коршаковна. Молодой жрец вернулся к ней и к Эрелису.

— Люди говорят, шегардайский храм славен хвалами, — припомнил царевич. — Не доведётся ли нам услышать песнь веры из тех, что любезны благому предстоятелю?

Люторад задумался на несколько мгновений.

— Если таково твоё желание, государь, позволь возгласить одну, достигшую нас недавно, — сказал он затем. — Я, в духовной слепоте, полагаю её слишком вольной и мирской… это как бы не совсем даже хвала… но мудрый предстоятель снисходительно усматривает в ней пользу. Кроме того, она здесь многих порадует, ибо пришла из воинского пути.

Говоря так, Люторад с улыбкой поклонился Коршаковне, ведать не ведая, как встрепенулся у него за спиной Ознобиша. «Сквара! Братейка!»

Люторад запел верным голосом, обязанным упорным занятиям много больше, чем природному дару.

Ознобиша понял, почему Люторад избрал именно эту «вольную и мирскую» хвалу. Она просто была несравнимо краше других. И словами, и голосницей. А ещё, послушав её, хотелось творить добро. «Осуждай меня сколько хочешь, строгий Цепир. Я прав…»

— Это уже не первая достойная хвала, обретённая в Чёрной Пятери, — довершил Люторад. — Наш добрый друг, великий котляр, поистине достоин прославления. Он учит детей воинского пути служить престолу не только вооружённой рукой, но и словом.

Ознобиша перебрался поближе к Эрелису и Эльбиз. Царский выход длился.

Тремя днями позже Ознобиша стоял на выскирегском привозе. Время вернулось! Фыркали, чуя снег вдалеке, запряжённые оботуры. Купец Калита в сопровождении писаря обходил поезд. Проверял перед дорогой товары, телеги, людей. Прямо у колёс крутились пронырливые мезоньки. Чего не выпросят — украдут в суете. Ознобиша и Галуха приглядывали, как грузили в оболок расписной короб. Нетяжёлый, но довольно объёмистый.

— Ты куда теперь, наставник? Может, всё же постучишься в Невдаху?

Игрец зябко кутался в шубу, хотя до морозных мест ехать было ещё полдня.

— Нет уж, — пробормотал он, глядя в сторону. — Хватит с меня котла.

«И от праведных куда бы подале, — добавил про себя Ознобиша. — Мыслил из рук хлебушка поклевать, самого чуть не склюнули…» Галуха подтвердил его мысли:

— Думаю, пока в Шегардай. А там, глядишь, была не была, с кощеями за море.

— Говорят, в Аррантиаду стали переселяться богатые, — кивнул Ознобиша. — Найдётся кому твоё искусство вознаградить.

Галуха вдруг спросил его:

— А тебе у твоего царевича надёжно живётся?

«Эрелис взрослел вдали от дворцов. Он видел смерть и чтит павших ради него. Он говорит, знатные без простолюдья — голова, лишённая плеч…»

— Этот райца не надеется отслужить его многие милости и каждодневное заступничество.

Галуха вздохнул, досадуя:

— И дёрнуло меня предпочесть зрелого государя… Э, да что теперь.

— Погоди, — сказал Ознобиша. — Меч Державы слывёт скорым на гнев, но все соглашаются: закон для него свят. Скажи, что́ мне следует знать? Отчего ты в его присутствии забыл ремесло?

Галуха уставился в сторону. Поджал губы. Ознобиша повторил:

— Спрашиваю, ибо причина может сказаться на моём государе, а я бы этого не хотел.

Галуха огляделся. На всякий случай повёл Ознобишу прочь от поезда. Здесь под ногами хрустела россыпь битого камня, покрытого ржавым налётом, серым лишайником.

— Я кое-что видел, — шёпотом начал игрец.

Прозвучало так, что у Ознобиши по плечам разбежался мороз.

— Помнишь, — продолжал Галуха, — когда тебя привели порядчики, государь велел вооружить недавно взятых разбойников?

— Как не помнить…

— Позже он ещё не раз повергал их, доказывая могущество различных приёмов. Сочтя, что пленники слишком отчаялись и стали слабо противиться его руке, он с ними покончил. — Галуха сглотнул, помолчал, решился: — Он встал… — Толстяк попытался изобразить грозную стойку. — Вот так выдохнул… и… И что-то погасло. Я не знаю, Мартхе. Они просто умерли. — Галуха оттянул ворот шубы, словно тот давил ему шею. — С того дня я себе казался пойманной мухой. Сейчас сомкнётся кулак… — Галуха содрогнулся, прижал руку к груди. — Да благословит Небо твоего государя, купившего мне место в поезде…

Ознобиша с усилием подавил страх, казалось бы давно пережитый. Древняя власть. Грозная даже в милости, смертоносная в гневе.

«Да кто бы Эрелису денег дал платить за тебя! Царевну благодари. Она на торгу мои начертания города купцам продаёт…»

Окул уже шёл вдоль поезда, покрикивая:

— Поспешай, не отставай, в путь выступай! Оглянись, поклонись, о возвращении помолись!

— Ни за что не вернусь, — содрогнулся Галуха. — Помолюсь лучше о том, что ждёт впереди. Прощай, Мартхе.

— Прощай, наставник.