Элвин Гамильтон - Потомки джиннов

Шазад всегда говорила, что я не готова к ударам в спину и потому ей приходится присматривать за мной. Сейчас бы добавила, что я не умею держать язык за зубами… но сама на этот раз была слишком далеко.

«Эта женщина похитила меня!»

— В прошлый раз, когда я опоила того, кто мне доверял, — фыркнула я, — у меня хватило порядочности оставить его в покое.

— Вот беда — и голос в точности, как у неё, — тихо пробормотала Сафия, подходя ближе к борту, где матрос держал меня за руки. — Хитро придумано! — Она дотронулась до лоскута рубашки, подложенного под железный браслет с обрывком цепи. Можно было подумать, она гордится мною. — Значит, всё-таки демджи.

— Ты знаешь про меня! — Я рванулась, но громила держал крепко. Это был не вопрос, но ответы всё равно требовались.

Она осторожно вытащила лоскут из наручника.

— Я торговала снадобьями в Измане ещё до твоего рождения… Думаешь, ты первая демджи, которую я вижу? Большая редкость, стоите целого состояния. Мы умеем вас распознавать. Я догадалась ещё по глазам, а когда нас спасла песчаная буря, убедилась окончательно. И потом… твоя мать так неохотно рассказывала о тебе в письмах.

«Так вот каким ветром занесло Сафию в Сарамотай! Должно быть, местный эмир похвастался, что у него есть девчонка с глазами, как тлеющие угольки, которая умеет зажигать солнце в ладонях… Я тоже кое-чего стою — но от меня им потребуются не пальцы, как от золотокожей Халы, а глаза!»

— Всё это лишь тёмное суеверие! — прошипела я, вспомнив слова Махди, когда он приставил нож к горлу Далилы. — Нас бесполезно разделывать, как мясные туши.

— А какая разница? — Она отвела взгляд, рассеянно наматывая полоску ткани на палец. — Главное, что все верят.

Что тут возразишь? Слухи и суеверия важнее, чем правда. Взять хотя бы легенды о Синеглазом Бандите. Только, похоже, Бандит скоро перестанет быть синеглазым — когда потеряет глаза.

Она кивнула подручному, держащему меня:

— Отведём её к другим девчонкам, так надёжнее.

На этот раз я оказалась куда глубже под палубой, на самом дне корабля. Здесь, в его сырых колышущихся недрах, царил кромешный мрак, но куда меня ведут, стало понятно, когда послышался плач.

По сравнению с трюмом, где содержались пленницы, моя прежняя крошечная тюрьма показалась бы верхом роскоши. Прикованные за обе руки к деревянным переборкам, они сидели в луже плескавшейся воды и дрожали от холода и сырости.

Всего их было около дюжины. Меня вели мимо, и пляшущий свет масляного фонаря выхватывал из темноты одну за другой. Светленькая с золотистыми кудряшками и в широком платье чужеземного покроя, от которого остались одни лохмотья. Другая, темнокожая, сидит зажмурив глаза и откинув голову, и что она жива, можно было догадаться лишь по шевелящимся в молитве губам. Ещё у одной чёрные как смоль волосы свисают на лицо, а глаза с сичаньским разрезом горят ненавистью, провожая тюремщиков. А вот и моя соотечественница в простом халате — сидит, сжавшись от холода. Совсем разные, непохожие друг на друга как день и ночь или небо и песок, — но все как одна красавицы… и это страшнее всего.

Я много слышала от Далилы о том, как их с Жинем мать попала в гарем. Дочь сичаньского купца, выросшая на его корабле, однажды оказалась на залитой кровью палубе среди трупов своих родных. Пираты пощадили её одну. Прелестную шестнадцатилетнюю Лин заковали в цепи и продали новому султану Мираджа, который только что прикончил родного отца и братьев, чтобы занять трон. А чтобы надёжно обеспечить продолжение династии, требовалось много жён.

Заточённая в стенах гарема, Лин выносила и родила сына от человека, которого всей душой ненавидела. Только страшная смерть подруги, ставшей ей почти сестрой, предоставила ей шанс улизнуть и снова уйти в море с новорожденной принцессой-демджи на руках и с двумя совсем юными принцами.

Иногда я сомневалась, знал ли Жинь историю злоключений своей матери. Такое женщины обычно не рассказывают сыновьям, а обсуждают лишь между собой. Дочерей же учат беречься, особенно красивых: люди заметят — обидят.

Я не красотка, но здесь оказалась совсем по другой причине — из-за своего могущества.

На этот раз железные браслеты туго сдавили мне запястья, врезаясь в кожу. Сафия с подручным направились к выходу, забрав с собой фонарь, но сдаться так просто я не могла.

— Тот, кто предаёт свою родную кровь, будет навеки проклят Всевышним! — крикнула я вслед, безуспешно пытаясь уберечь от гнилой воды расшитый халат. Одолженный у подруги, он так и остался на мне со дня свадьбы. Вода уже пробиралась к телу. — Святой отец в Пыль-Тропе много раз говорил это на проповеди!

Я не надеялась, что это тронет Сафию, но она остановилась на пороге и долго молчала, провожая взглядом матроса, исчезавшего во тьме прохода. Затем обернулась.

— Да, говорил. — Её лицо впервые напугало меня — своей невозмутимостью. Похоже, Сафия ни минуты не сомневалась в том, что делала со мной. — Мы с твоей матерью часто молились, — продолжала она сухо, — не только по праздникам и после проповеди, каждый день. Сдвигали вместе молитвенные коврики, закрывали глаза и молились — о своей будущей жизни, о том, чтобы уехать из Пыль-Тропы. — Она приблизилась и глянула мне в глаза холодно и сурово — совсем другой человек, чем я себе представляла. — Я любила свою сестру, как солнце любит небосвод, и сделала бы для неё что угодно… А потом она умерла, и осталась ты, такая похожая — как будто гуль в её мёртвом теле! Представь, каково это — смотреть на тварь, которая её погубила… которая даже не совсем человек, хоть и считает себя человеком!

Она взмахнула фонарём, и я испуганно моргнула, щурясь от пляски света и тени.

— Мою мать погубила не я.

— Она погибла, защищая тебя! От человека, который называл себя твоим отцом. Хочешь знать, что было в её последнем письме?

Хотелось ответить «нет», но демджи не могут лгать.

— Она писала, что ты родилась не от мужа. Он это знал, всегда знал. Ты росла, и она боялась за тебя всё больше. Наконец решила бежать и, если понадобится, умереть за тебя, но тогда и его прихватить с собой!

В тот день я была в песках, из дома донеслись выстрелы. Мне сказали, что мать сошла с ума… На самом деле она убила мужа совершенно сознательно — чтобы спасти меня.

— Твоя мать собиралась ехать в Изман следом за мной. Я возненавидела тебя сразу, ещё когда она написала, что не перенесёт пути через пустыню беременная или с младенцем на руках. Ждала, строила собственную жизнь и надеялась когда-нибудь воссоединиться с сестрой… Чем только я не занималась, что только не творила, лишь бы обеспечить жизнь для нас обеих! А потом Захия умерла — из-за тебя. Теперь я заживу, как того заслуживаю, — и расплачусь тобой!