Тарас Витковский - Самозванец. Повести и рассказы

Виталик пожимает плечами. Экая тоска — на кухне заперлись эльфы неопределенного пола и спорят на свои эльфийские темы. Человеку там делать нечего, он там неуместен, как носорог на выставке фарфора. Прежде Виталика это умиляло, теперь — злит. И он часто бегает в сортир (сортир отделен от кухни нетолстой стенкою) и там нарочно громко пукает и мочится. В эти моменты эльфы конфузливо затихают.

Итак, в кухне — эльфы, здесь — эти. Почитать сегодня не дадут, это ясно. Виталик читает Стейнбека. Это просто заколдованная книга — на любом новом месте жительства она попадается Виталику, но он никак не может прочесть ее до конца. А с виду — обыкновенная такая книжка в красном коленкоре, корешок сверху чуть надорван.

— Право, жаль, что я умна, — ненатурально огорчается Ксанта. — Право, жаль...

— А мне не жаль, — не выдерживает Виталик. — Если бы к твоей красоте да еще бы и глупость — ты была бы слишком неотразима.

— Льстец, — восхищенно говорит Ксанта. Она завернула все свои округлости в драненький плед с претензией на расцветку клана Кемпбеллов. Наружу торчит только сдобное личико.

— Вита-а-алик!

— Ну чего еще?

— Это правда, что тебя поимела Дикая Женщина?

— Враки.

— Значит, правда. Ну, и как ты ее находишь?

— Она бесхитростна, как критский лабиринт, и неприхотлива, как орхидея, — говорит Виталик.

— В этом — ее прелесть, но имей в виду — она опасна...

— Неужели?

— Она, как паучиха, пожирает предмет своей страсти...

— До страсти тут далеко, — сказал Виталик, — как до Атлантиды.

— Тем хуже для тебя, глупый мальчик. Она съест тебя без аппетита, — сказала Ксанта и сладко заныла: — Вита-а-а-алик!.. Ну отчего я так умна? Как бы мне поглупеть? Помоги мне упасть с вершин моего интеллекта к тебе, в бездонную пропасть немудрящего греха!

— Ну уж дудки! Это счастье даровано избранным. — И с этими словами Виталик уходит курить на лестничную площадку. А Ксанта воображает про себя, будто она — нагая среди нагих вакханок, а вокруг пляшут крепкие козлоногие Виталики, бесстыдно выставляя напоказ огромные вздыбленные признаки примитивного жизнелюбия. О-о!

Алхимик тарахтит клавиатурой.

На лестнице «сосед», приняв постный вид, сказал:

— Ну, дорогой, я с тебя удивляюсь. Бери, пока само плывет. Чего ты ломаешься? Дамочка просто из трусов выпрыгивает, а ты привередничаешь.

— Эту штучку я оставлю про запас, — отвечал Виталик. — Время вроде есть. Не хочу, понимаешь ли, рассеиваться. Долой поточные линии разврата. Настала эпоха штучной работы.

— Ну, как угодно. А то смотри — вынырнет из-за угла какой-нибудь любитель Киркегора, которого ты, кстати говоря, не читал, — и уплывет от тебя эта штучка, как ты ее назвал.

— Киркегора я не читал, но успел заметить, что его любителей хорошо гасить цитатами из Ницше, — с достоинством ответил Виталик.

— Это умно, умно, — нехотя согласился «сосед».

— То-то. Я, брат, эту публику давно изучил. Стоят, бывало, токуют: ко-ко-ко-Киркегор... Жу-жу-жу-Кортасар... Фыр-фыр-фыр-Камю... Тра-ля-ля-дон Хуан... Тут весь фокус в том, чтобы правильно подобрать ассоциации, м-да... дон Хуан — пеётль. Коётль, Кецалькоатль, Попокатепетль... Кондор эль Паса... Они тебе — оля-ля, Сартр; а ты им — ой-ой, Маркиз де Сад. Они — оба-на, Замятин, гули-гули, Бердяев; а ты — опа-опа, Бурлюк, шмяк-бряк, Маяковский...

— И как, помогает? — с сомнением спросил «сосед».

— Еще как. За ручку прощаются.

— Куда катится мир! — сокрушился «сосед». — Лет двадцать назад за такое шарлатанство тебя бы до смерти забили ногами.

— Кто? Эти чахлогрудые? Вряд ли, — ответил Виталик не без самоуверенности. — Во-первых, они пацифисты по причине хрупкой конституции, не забывай. А во-вторых, каждый второй из этой камарильи тоже ни черта не читал. — Виталик метко бросил окурок в специальную консервную банку, стоящую на подоконнике, и вернулся в дом.

Алхимик по-прежнему щелкает клавиатурой пулеметно. Ксанта, где-то в эпицентре своих переживаний, очевидно испытала экстаз и лежит теперь, уткнувшись лицом в плед. Обтянутые лосинками блестящие полушария тектонически вздрагивают. Правда, читать все равно не хочется больше, а хочется размышлять, пользуясь воспоминаниями как кинохроникой, перечитывать собственные мысли недельной давности. Это не всегда доставляет радость. Бывает, что спустя недели или даже месяцы до тебя только доходит, что в таком-то и таком-то случае следовало сказать то-то и то-то, а ты сказал другое, и это менее остроумно. Поступить надо было по-другому, иную позу подобрать, иные интонации... Такой вот невеселый разбор полетов. И ни к чему это — ситуации почти не повторяются, а жаль...

Есть еще одна любимая тема для размышлений. Ее зовут Эштвен. Это что-то означает по-эльфийски, очевидно — что-то хорошее, чистое, как лунный морозный воздух, как синие звездные лучи. Звезды, если к ним не приближаться, не корябают тебя острым холодком — издали они чудо как хороши.

Эштвен тоже поет под гитару, тоже носит бисерные хайратнички, и чудные плащи у нее — один зеленый, другой темно-фиолетовый с муаром. Она у горла скрепляет плащ красивой брошью — серебряным листом, осыпанным золотой пыльцой. Ступни ее узки, кисти тоже — длинны, узки и нервны. Волосы темные, вьются крупно. Глаза сумасшедшие, улыбка сумасшедшая — видны длинные клыки, остренькие. Улыбнется, глазами блеснет — не человек!

Ну, положим, не слишком умна. Но — талантлива, одарена бесспорно. И молода — заканчивает одиннадцатый класс.

Виталик легендарно в нее влюблен. Легенда эта муссируется с удовольствием — любовь недостойного к объекту. Воздыхания конюшего о прекрасной графине.

Все понимают, что бедолага Виталик — не при делах, что кроме пустого взгляда и случайного рукопожатия, поданного как милостыня, по рассеянности, — ему ничего не обломится. Но все восхищены.

Насмешливые толки, окружавшие эту бедную, не нужную никому любовь, были двояки. Большая часть свидетелей этого предполагала, что все «понарошку». Человек, видите ли, не может так натурально бледнеть при звуке одного только имени, если он разве что не книжный герой или «понарошку». Но были и такие — Виталик это знал наверняка, — кто поглядывал искоса в несуществующий лорнет, говорил сквозь зубы: «Мнэ-э... ну что... Любовь из скотов иногда делает... мнэ... людей. Может быть... э... и тут что-нибудь похожее произойдет. В конце концов, этот юноша во что-нибудь... мнэ... выродится. Может быть...»

Сам Виталик, обычно отдающий себе отчет во всеобщей нереальности, тут несколько терялся. И ситуация не разрешалась ничем — соблазнить Эштвен не удавалось, не думать о ней — тоже не удавалось. Смотреть, как она в пароксизме наивной радости совершенно невинно садится на колени к какому-нибудь тусовочному герою, было совершенно невыносимо. Виталик начал совершать глупости. Временами он становился непозволительно нелеп.