Ольга Цветкова - Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Первые звонкие пассажи струнных мгновенно создали атмосферу упоения победой, жизнью, богатырской скачки. Музыка все разрасталась, захватывая все более широкий диапазон, выводя на сцену валькирий. И вот уже зрители, словно наяву, слышат ржание коней, звон оружия, хохот воительниц и их боевой клич.

Под героическую и величавую тему трех тромбонов и труб Шёнберг понял, к чему ведет фюрер немецкую нацию. Ханке прав в том, что Гитлер предлагает людям «все, что естественно для любого человека с начала времен». Вот только наиболее естественно для него — убивать. Смерть — самое естественное состояние для любого живого организма. Мы каждый день убиваем природу, животных, насекомых, людей и умираем сами. Тысячи лет люди пытались уйти от своей природы, создавая музыку, искусство, мораль, религию, одеваясь в это как в латы, предохраняющие от собственной жестокости. И как же до сих пор просто сорвать с людей эти латы.

Шёнберг стоял за кулисами, слушал фаготы, валторны и контрабас, и его трясло. Не от того, что он видел, перенесшись в камеру пыток неизвестного ему года и места. А от того, что чувствовал. А чувствовал он пьянящий аромат крови, удовольствие при виде корчащегося подонка, жажду власти и благодарность своему вождю за то, что тот содрал мишуру и позволил жить так, как задумала природа.

Этим же вечером Арнольд Шёнберг вместе со своей женой Гертрудой уехали в Америку. Больше композитор никогда не играл Вагнера. Даже тринадцатого июля пятьдесят первого. В тот вечер он попросил играть жену. До сих пор «Парсифаль» приводил его в состояние священного трепета, и не удивительно: сам Вагнер называл это произведение не оперой, а «торжественной сценической мистерией», религиозной церемонией и даже запрещал аплодисменты во время исполнения.

Арнольд ждал целый день. Гертруда ворчала, чтобы он прекращал свои глупости, но Арнольд не слушал ее слова, лишь ее музыку. Снова и снова он просил ее играть.

Время приближалось к полуночи, когда перед взором старого композитора возник мальчик в шортах и спущенных гольфах. Он с опаской озирался, разглядывая витражи и книжные полки, большой письменный стол, обтянутый зеленым сукном, и настольную лампу. Заглянув в бумаги, сложенные аккуратной стопкой, отшатнулся, обернулся и уставился на Шёнберга. Арнольд боялся этого момента, боялся захлебнуться в эмоциях, вскочить, заговорить, обнять, но он так долго ждал, так долго переживал и столько раз прожил все в голове, что сейчас совершенно спокойно лежал на диване, с легким любопытством рассматривая юного гостя. О, эти жуткие ботинки! Как он ненавидел их в детстве! Отец, обувной мастер, делал их в первую очередь крепкими и неубиваемыми, а о легкости и комфорте речи не шло.

Из соседней комнаты доносилась партия «Парсифаля» для фортепиано. Музыка рассказывала, как наивный юноша, выросший в лесу, превращается в рыцаря, достойного служить святому Граалю. Старик блаженно щурился от любимой мелодии, словно ловил последние лучи уходящего в зимнюю спячку солнца, а мальчик отдался восторгу нового, вошедшего в его жизнь с неотвратимостью летящей пули. Но вот стихийная сила ослабла и выпустила из своего плена: Гертруда закончила играть.

Арнольд очнулся и вспомнил об ускользающем времени, о том важном, что нужно успеть. Жадно оглядел он еще раз худенького еврейского мальчика с тонкими пальцами и произнес:

— Тринадцать — несчастливое число.

Вот и все. Пора. Что ж, даже если бы у него был выбор, он бы не пожелал иной смерти, как под «Парсифаля» Вагнера.

За тринадцать минут до полуночи великого композитора не стало.

…А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода. Но никто не обратил внимания.

Все просто забыли, что тут когда-то был химический завод: основной цех закрыли в девяностом или девяносто первом, директор устроился брокером на биржу и быстро поднялся. Потом его убили. Его сотрудники продали остатки продукции и на оставшиеся деньги забухали. Большинство прожило чуть дольше, чем директор.

Оставалась еще лаборатория, но в девяносто третьем закрыли и ее — приезжал какой-то генерал в оранжевой куртке и орал, что ему в реке потравили всех рыб.

Потом завод попыталось захватить одно бандформирование, но во время неизбежной в таких случаях полевой работы произошел неприятный инцидент с сыном заммэра по хозяйственной части, который приходился шурином тому самому генералу, которому рыб травили. В результате глава бандформирования, который копил на Канары, уехал в Магадан, а формирование расформировалось.

Поэтому химический завод пустовал. Сквозь будку КПП проросла березка. Пол казался ржавым от густо растущих подберезовиков; собирать их было некому.

Резервуары с токсичной херней тоже стояли нетронутыми. А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода, и доведенная до температуры детонации токсичная херня рванула. Остатки цехов и лаборатории вместе с березками и подберезовиками превратились в гигантское облако, которое ветер понес в сторону города.

Но все обошлось, никто не пострадал. Все было под контролем. Так, по крайней мере, писали ТАСС и «Яндекс».

«Мы в порядке, мы в полном порядке», — успокаивал мамин бот издергавшуюся Ксюшу. Бот был очень похож на маму: те же красные кончики волос, крашенные довольно небрежно, из-за которых Ксюша называла маму индейцем; дырочка в мочке правого уха, на том месте, где должна быть сережка, но мама перестала ее носить — «правая все время теряется». Даже говорил бот примерно так же, как мама, с вопросительными интонациями в утвердительных предложениях — черта, позаимствованная, кажется, у одного давнего приятеля, панка-переростка, который почти выветрился из маминой памяти, но остался легким отпечатком в ее речи.

— Курлыка, ты же знаешь, что я бы тебе обязательно позвонила, если бы что-то было не в порядке? — сказал бот маминым голосом и улыбнулся, слегка наклонив голову. В уголке рта обозначилась ямочка, к которой Ксюша прикладывалась губами, когда мама сердилась. Ее «тревожная кнопка». Почти всегда срабатывало.