Екатерина Лебедева - Пасифик [СИ]

Heiliges L and. Он не мог отвести взгляд от кнопочной клавиатуры и круглого рычажка, позволяющего градуированно увеличивать силу тока, и второго — частотного. «Н-начинайте же, в-время!» Время. Издалека донёсся детский плач — глаза и губы женщины застыли, округлились, пытаясь вместить непомерно большое «О». Какая духота! Он поискал окно — его не было. Прямо сквозь потолок стыдливо рдело утреннее небо, а в нём — нахохлившийся вороний горб наблюдательной вышки со сверкающим белым пятнышком и кто-то сигналил сверху карманным зеркальцем. Точка — тире — точка — точка…

— Приступайте! Ну?

— Нет! — он даже отшагнул от столика, чтобы ненароком не задеть.

И вдруг — комнату перевернуло, взмыли стеллажи, вспорхнул долговязый ассистент, а чёрная трапеция воздуховода встала на ребро и обратилась хищной сталью процедурного стола. Хрясть! — он рухнул на запястье, клюнулся вперёд — колоколом о колокол.

— Сломал? — Появившаяся из ниоткуда рука бесцеремонно вывернула запястье.

Часы. Две чёрные морщины раскололи циферблат, перегнув надвое минутную стрелку.

— Ничего, подарю другие. Эти вам врали.

Перед глазами опять возникли рычажки и кнопки. Больно ухватив за плечи, кто-то развернул его лицом к приборам.

— Не. Буду!

— Да перестаньте, — тихо произнёс хрипловатый голос. — Пора уже выбрать — наука или шаманский бубен? Рождественский венок? Пряничные звёздочки? Их, конечно, раздают на фронте, по одной на каждый невинный лоб. Не сердите меня, Йорг. Встать смирно!

Тело само вытянулось в струнку, щёлкнув пятками. Холодный металл прижался к затылку.

— Поезд отправляется, — сказал тот, кто стоял за спиной. — Вы поведёте. Вперёд — марш!

***

Довольно! Хватит!

Этого никогда не было, этого просто не могло быть, аесли было, то с дрругим кторгоздесьнет нникогдаслышитеникогда…

Сирена застала его врасплох.

Острый как консервный нож, надрывный монотонный вой, призывающий в бомбоубежище, но они уже неделю безвылазно сидели под землёй, а значит…

— Код «Ремаген». Вшивые амис! — простонал Ринг. В мигающем аварийном свете он казался шахтёром, изнемогающим от оргазма: глаза закатились так, что виднелись одни белки, а из оскаленного рта нет-нет да выглядывал кончик языка. — Ах ты ж чёрт, мой научный цветочек! А ну пошли!

Он протянул руку и рывком выволок добычу наружу. Ядерный коктейль из метамфетамина и опиатов наградил жилистого эсэсовца нечеловеческой силой. «Очнись, ты, придурь!» — взмолился Хаген. Он упёрся ногой в стену, и Макс, изловчившись, пнул его под коленку: «Куда, блюмеляйн?»

Нулевой уровень пожирал сам себя.

В жаркой тесноте полуголые, опоясанные тряпками тени ворочали ящики, переносили в руках узкие продолговатые предметы, стопки бумаг, перетянутые крест-накрест и приготовленные к сожжению. От пробегающих несло кислятиной, в коридоре стоял едкий запах гари, и кто-то надсадно орал, перекрикивая вой и скрежет: «Калле, м-мать, где огнетушитель?» Пол вибрировал, а сверху доносились тупые удары — слишком рано для американцев, скорее всего, свои же: задраивали люки, герметизировали щели, хороня то, что не должно быть раскрыто. Это была не эвакуация, а Великий Исход. Скрытые в бетонных скважинах духовые трубы сделали «хум-м-м»…

« Я сплю! » — он всё же вырвал руку и заметался, выгребая против течения.

Я сплю я сплю я сплю, но я сейчас же боже… сейчас всё всё всё…

Он вновь был там и знал, что это ненадолго. Последние лемминги получали свои порции, прицепляли к одежде дополнительный жетон и уходили на дно. Все коридоры устилала живая, влажная, ещё дышащая человеческая водоросль, а в крошечном, похожем на шкаф отсеке рядом с запасными дизель-генераторами Вайнахтсман продолжал раздавать подарки. Щелчок — и из динамиков прохладной музыкой после адского воя излился его густой, спокойный голос: «Всем сотрудникам срочно подойти на пункт связи… всем, кто слышит…» Треск и шелест — и снова: «Срочно… подойти… тем, кто остался… Абель, Баудер, Дрекслер, Фецер… Хаген… Хаген…»

Кто? Я же Хаген. Это я… Я…

Он застонал в голос, заметался, закрутился ужом, разрывая в клочья ядовитую бумажную дрянь. Письмо уже горело. Горело — и пусть, проклятое, лживое письмо.

Пасифик! Пасифик!

Рот наполнился горькой слюной.

Пасифик!

***

Вода отступала.

По грудь, по пояс, по колени… Ледяная, мутная зелень шипела пузырями, свивалась узлом вокруг щиколоток, со всхлипом всасывалась в песок, оставляя после себя лишь сорную пенную корочку, похожую на коросту из пемзы. Хаген слизнул её с губ — корочка состояла из соли. Дождавшись, когда последние капли стекут с лица, он приоткрыл глаза. Маленькая, идеально круглая луна висела прямо в центре окна. Даже по этой идеальности можно было догадаться, насколько она замёрзла и насколько одинока.

Он сам был пеной, сорной пеной, прикипевшей к земле так прочно…

«Что у вас есть кроме Райха?» — спросил Кальт. А правильный ответ был: ничего.

Ничего…

— Поговори со мной, — взмолился он тихо, как уже просил когда-то. — Не может быть, чтобы всё закончилось так!

Письмо дотлело, рассыпалось и исчезло безвозвратно. Не стоило и горевать: каждая буква в нем была ловушкой, и лишь несколько строчек внушали надежду, крошечный, но бесконечно ценный улов, который он рассчитывал умножить. Ведь, слава Богу, у него была рация.

Молчащая рация.

Он погладил корпус чемоданчика и медленно, один за другим, отвинтил проржавевшие болты.

Так и есть. Стоило ли беспокоиться о конспирации и типе генераторных пентодов? С помощью этого устройства он мог свободно разговаривать с луной, солонкой, лидером, пятном на обоях, братьями-мизинцами на обеих ногах. И, конечно, с Пасификом, почему бы и нет? Великолепный муляж. Был таким с самого начала.

Или нет?

Он встал из-за стола и подошёл к окну. Одна из створок была заклинена гвоздём, но он, хоть и с трудом, отогнул его и распахнул створки, окатив себя конфетти из чёрной плесени и древесной трухи. Как хорошо! Воздух был чист и прозрачен, и башня «Кроненверк» по-прежнему сияла в черноте, как одинокий маяк, увенчанный звёздной тиарой. И где-то вдалеке — намного, намного дальше, чем он предполагал — по-прежнему был Пасифик.

«Кое-что у меня ещё осталось», — подумал он. Неисправимый гессенский дурачок. Помани дурня рождественской открыткой и он свернёт горы. Он аккуратно сложил все части в чемоданчик и убрал его в шкаф. Постоял у окна, глядя на спящий Траум. Рассыпанные огоньки возвещали четвёртый Адвент, время подведения итогов. Наверное, нужно было подумать о том, что письмо утаило между строк, но он ещё полюбовался красными и зелёными бусинами, потом нехотя прикрыл створки, оделся и прилунился на кровати в терпеливой готовности дождаться утра.