Екатерина Лебедева - Пасифик [СИ]

Ай-ай-я-о-а-а!

Корабль-призрак рванулся вперёд, увлекая седока за собой. Ночь била в него, как в колокол.

На долю мига, когда пламя объяло его, Хаген ещё увидел искажённые тени солдат, тоже охваченные бесящимся вихрем, а потом стрелой окунувшись в стылую гладь, полную воздуха, врезался в вакуум, в спиральный туннель небес. Хей-хоп, ракетные дюзы! Стены рассыпались. Справа и слева лупило чересполосицей. «Заводы! — гаркнул здоровый инстинкт. — Транспортный. „Праймкнехт“. Выбрался. Выбрался!»

Сзади, дурила!

— Что? Что ещё сзади?

Подхваченный ударной волной, он успел ощутить, как мир лишается тяжести. Небо облилось белизной, скрутилось в малиновый кокон. Страшная сила оторвала руки от поручней. «Теперь конец! — взвизгнул голос, вспышка, подскок, и снова: — Блиц…»

…штраль! Блицштраль…

В лихорадочном блеске молний он увидел катящийся шар. Заслонился — и в свисте обратной тяги почувствовал смертную дрожь земли. Ветер махнул исполинской лапой, содрал кожу с лица. Всё зависло — и сверглось вниз, вздымая пыль, прах, тучи обломков. Понесло, закружило. Он влетел в распахнутый зев ворот, опережая вой, достигший пределов беззвучия. Вокруг рушились стены. «Марихен! — зазвенели: осколок мачты, кривое весло, зайчик на крышке люка. — Не больно?», а снежный стеклянный шар вращался сильнее, пока губы не дунули:

— Пф-ф!

А после — стало темно.

_______________________________________________________________________________________

[1] перефразированное "Генрих, ломается ось пополам" из сказки Ш.Перро "Der Froschkönig oder der eiserne Heinrich".

[2] Stillgestanden! — смирно! Feuerbereit! — приготовься!

[3] Habt Acht! — берегись

Алло? Альтенвальд-Сортировочный? дайте мне…

Как жутко! Не чувствуя под собой ног — рук, тела — он стремглав нёсся по разобранной лестнице, слыша угасающий зуммер телефонной подстанции. Откуда он долетал, этот звук? Сигнал доносился отчётливо, хотя звучал с других континентов. Но телефона не было, и никакого намёка на телефон. И телеграф. Сколько комнат, коридоров, аркад, переходов — и всё зря, двери заперты, наглухо, намертво, безнадёжно.

— Пасифик? Соедините…

В полутёмной ординаторской сидели люди без лиц. Горела лампа — одна-единственная, и в свете кафельной клетки со стёртого лика щерилась белизна. Длиннопалые пясти лежали на столе, выстукивая морзянку. Из пробитых в стене пазов хлестала чернильная жижа. «Чёрный и красный самый опасный», — вспомнил он. Не считая литеры «L». Лидия была права, есть места, откуда не возвращаются — никто, никогда. И права фрау Кленцель: идти стоит, только если позовёт Отец наш Небесный.

…только если Он позовёт…

Шплинт-шлафф. Айсцайт! Опоздал…

— Что это?

Он слышал многоголосый рёв взрезающих ночь реактивных бомбардировщиков.

Вспышка — и ледяное небо обесцвечивалось в брызгах сигнальных ракет! Удар — и рушились здания, вздымая огненные фонтаны щебня и камня! Из разветвляющегося двурожия молний выскакивали каски, баллоны, мокрые водолазные шланги, бочки с горючим; заполошно метались тени; жукообразные грузовики скопом втягивались в туннель, и перекрикивая ракетный визг и грохот орудий, перекрывая сирены, унтерский голос задыхался, выплёвывая: «Группа Штейнфеля — отходим! Нойманн — фаустпатроны! Ганцке, брюхоногий осёл, вы рехнулись что ли?»

Скажи прощай и скажи…

— Куда ты мне светишь, канделябр безрукий? В задницу ты мне светишь?

— Виноват. А так?

— Так лучше…

Под стальными шлемами — белые от бешенства «траншейные» лица, оскаленные глаза. Потолочные балки разбухли от сырости и источают терпкий запах плесневелого дерева, как на какой-нибудь верфи. Кто они — лаборанты или ландскнехты? Щёки, носы, подбородки — освещённые снизу, ноздреватые; массивные плечи — как будто сборище троллей, обвесившись ржавым железом, готовилось вступить в последнюю схватку с тем, что двигалось с юга.

«Вот одр его — Соломона: шестьдесят сильных вокруг него. Все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его ради страха ночного…»

(Я не хочу. Пожалуйста! — Ш-ш-ш!)

***

Метель наступала.

По колени, по пояс, по горло… Снег медленно ложился на покрывало, прикасаясь влагой и холодом к побелевшим вискам.

Баловница Тоте рассмеялась:

— Скорая помощь!

Трум-пум-пум. О, как зябко, как холодно! Не отряхнув одежд, прямиком с альпийских предгорий: только снежная россыпь сверкнула на волосах. Наклонилась и дунула — жарко, нежно:

— Айзек, просни-ись!

Губы недвижимы, парализованы. У-у, упрямец!

Вспрыгнув на стол, ловко оседлала лежащее тело. Взметнулся свистящий атлас, заплясала кипень бедра. Укус за укусом, ничем не пренебрегая — желчь, пот, кровь; лисичка Тоте не брезглива. Сначала — швейными зубками перебить маркировку: там, где было «L», станет «Т», а «зиг» можно оставить.

Безумие! Сон это или безумие? Но почему же тело напряглось, как тетива? Тающий смех — и колокольцы по зеркалу, хроматической гаммой, больно-больно ( герр Юр-ген, милый, милый… ), косит задорный глаз и кивают венчиком эдельвейсы ( смотри-ка, милый… ); так шкалит отчаянно стрелка высотомера ( коллега, милый… ), и вот уже падает, отклоняется и снова падает вознесённый хрустальной стрелою маятник — лукавая звёздная колыбель…

Ты, Фрейя!

— Ай, ну и хитрец! Пить? Сама, сама!

Она обнажила грудь.

Запутавшись в пепельной дымке сна, Хаген жаждал — и не хотел отвести глаз от этой дьявольской пародии на второе рождение. Как будто бы иней в момент испарился с тела. Клинк! — сжалась и разжалась ладонь. Трещины, змеясь, побежали по мрамору…

— Моё! — широкоплечая тень выступила, соткавшись из мрака. — Это моё наследство.

— Наше, — улыбнулась Тоте.

Синее берлинское небо взлетело ввысь, пронзённое миллионом осколков.

Доктор Зима закричал.

***

Жив! Он… Боже мой жив живтеперь я…

— Арргнх-х!

Сперва ему причудился двор, замкнутый квадратом ровных, блестящих плит из цельнолитого льда. Однако, это оказался сарай, просто очень просторный. Взрывной волной повредило стропила, и потолок оголился; в звёздчатой щели подмигивал бледнеющий ковш Малой медведицы, сыпался белый воск. Было три часа утра.

Или четыре?

Сердце колотилось в рёбра, в диафрагму, в чугунную, совершенно пустую голову с остатками ночного тумана — колотилось глупо, оглушительно, суматошно. «Кто-то подбил мой истребитель». Пинком в бензобак. Ну да. С некоторой задержкой он понял, что тонкий свистящий звук, слышимый в отдалении — это воздух, с трудом пробивающийся из ноздрей в лёгкие. И обратно. Вдох-выдох, амма-хумм… Баллон распирало, он чувствовал удушье, как астронавт, вывалившийся на шпацир в пробитом скафандре.