Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Кто-то засмеялся, и я понял, что отлично ломаю комедию.

— Но к делу, дамы, ведь ваше время бесценно, как и мое. Мы войдем в Вечный Город, и мы останемся там. Вы нам нужны, но и мы вам — тоже. Давайте будем сильными вместе, потому что пришло время для этого. Я знаю, что каждая из вас хоть раз думала о том, чтобы присоединиться к нам. Сейчас вы можете признать в себе эти тайные влечения. Дамы, дамы, дамы, подумайте, как вас будут боготворить женщины вашего народа. Но, конечно, дело всегда или почти всегда в вещах материальных и низменных. Давайте задумаемся и о них. Не хотите снискать народной популярности, но хотите богатства? Принцепсы не дадут его вам. Ваш чудесный замок всего лишь кукольный домик по сравнению с дворцом Города. Не сочтите за оскорбление, у нас и такого нет. И все же, дамы, разве не устали вы быть на вторых ролях? Разве вы не хотите, чтобы богатство можно было по-настоящему использовать? Компании, недвижимость, фабрики, яхты, — кому что нравится, но ни у кого ничего нет. А между тем, вы сможете потратить ваши денежки, удвоить капитал. Разве это не сделка, достойная блистательных правительниц прошлого? Не бойтесь потерять — бойтесь не приобрести!

Я выдохнул, поправил соломенную шляпу с черной лентой, сдвинул ее на глаза, чтобы не видеть их лиц. Я разволновался.

— Но главное, дамы, я верну вам Британию! Дом ваших предков вновь станет принадлежать вам! И восславится ваша богиня на месте, где вы воззвали к ней!

Аплодисменты едва не разорвали мне барабанные перепонки. Я посмотрел на Кэйлин. Она смеялась, но я не слышал этого.

В тот момент я понял, Октавия, что теперь-то все точно решено.

Твой Город станет моим.

Я прижимался щекой к ее животу в надежде услышать биение новой жизни внутри. Октавия читала книжку, она гладила меня по голове и изредка перелистывала страницы, никуда не спеша. Прошло чуть больше шести месяцев с конца нашего путешествия в Бедлам, и я понял, что снова скучаю. Тоска по родине, наверное, никогда не утихнет. Поездка пробудила во мне не затихающий голод, легкое и постоянное желание вдохнуть воздух, наполненный запахом леса и земли.

Я был рад, что мы дали жизнь нашему ребенку именно там, как будто я забрал что-то важное мне навсегда. Мне казалось, я впервые мог наслаждаться тем, что Октавия подарит мне ребенка. В первый раз я чувствовал вину и страх, мне было тошно от того, что я сделал и от возможности, что Октавия будет ненавидеть моего первенца. Когда она носила Атилию, все было таким хрупким, едва успокоившимся океаном, и я боялся лишний раз прикоснуться к Октавии.

Теперь мы были близки и счастливы давным-давно, и мне нравилось думать, что человек, созданный нами, в полной мере ощущает, что его любят и ждут. И даже если он пока еще ничего не знает, кроме тепла, темноты и биения сердца Октавии, я верил, что он может чувствовать что-то о любви. Он еще не может понять, что у него есть мама и папа, и брат и сестра, но мне хотелось думать, что мы сумеем сделать счастливым еще одного человека.

— Ну же, давай.

— Ты как мальчишка. Не мешай ему спать, — она перевернула страницу, пальцы ее скользнули по моему виску.

— Санктина не связывалась с тобой? — спросил я.

— Нет. Помнишь, что она сказала в прошлый раз?

— Что они на пороге важнейшего открытия.

— Видимо, они все еще там. Но я рада, что наша находка их тешит.

Октавия нахмурилась, словно пыталась прочитать слово на другом языке, затем сказала:

— Я тебя люблю.

Я не сразу понял, что не так. В ее словах было нечто очень неожиданное, не в смысле, но в звучании. Лишь через пару секунд я осознал, что она говорила на моем родном языке. У нее был очень смешной акцент. Я поцеловал ее, и она улыбнулась.

— Я практически закончила очень интересное исследование, автор которого очень не одобряет меня лично. На твоем языке.

Она была совсем как маленькая девочка, ожидающая похвалы, даже нос чуть вздернула.

— В целом, — сказала она. — Классическое постколониальное исследование культуры. Но есть и специфика.

— Какая?

— Ненависть.

Она засмеялась, и я принялся целовать ее руки, кончики холодных пальцев, острые ногти.

— Завтра тебе рано вставать.

— Я не хочу спать. Я могу не спать три дня подряд.

— Ты думаешь, что можешь не спать три дня подряд.

Она выключила свет, и мы некоторое время лежали в темноте. Я подумал, что она спит, затих, чтобы не мешать ей, хотя именно в этот момент страшно зачесалась спина. К той счастливой минуте, когда нервные окончания умерили свои фейерверки, Октавия вдруг продемонстрировала неожиданную бодрость.

— Как ты думаешь, мы все сделали верно? Мы им помогли?

— Мы попытались. Это довольно много. На некоторое время можно предоставить им право распоряжаться полученной информацией. Если у них ничего не получится, нужно будет придумать что-то еще.

Октавия говорила, словно продолжала свою мысль, ничем не прерванную:

— Мне иногда так жаль этого мужчину, Райнера, да?

— Да. Так его звали в воспоминании.

— Интересно, он смог вернуться домой? То есть, туда, где обитают ваши души.

— К звездам. Да, наверное. Я думаю, что так. В мире много абсолютно несправедливых вещей, но я надеюсь, что это не одна из них.

Я положил руку ей на живот и неожиданно подумал, что мне хочется, чтобы наш ребенок принадлежал ее народу. Я подумал, что рано или поздно нам придется расстаться навсегда, она не увидит в той другой, вечной жизни, ни меня, ни Марциана, ни Атилию. Я хотел, чтобы у нее оставался кто-то с моими чертами, кто-то, кого она будет любить там, за пределами всего.

В сущности, вовсе не потому браков между народами так мало, что кто-то жалеет своей крови или брезгует, а потому, что полюбив человека думаешь, как однажды расстанешься с ним на целую вечность. Октавия вдруг сказала:

— Ты помнишь, что ты обещал сделать?

— Нет, но я составляю список для того, чтобы ничего не забыть. Он в тумбочке под замком, ключ на крючке, ты найдешь его, если уберешь внутреннюю панель подоконника.

— Ты обещал, что позвонишь Хильде.

За всю нашу поездку мы повидали много кого и много где побывали, однако так и не погостили у моей сестры. Я боялся, что она не пустит меня на порог. Вовсе не потому, что я жил с Октавией в Вечном Городе, это был всего лишь повод.

Я боялся, что она давным-давно поняла, за что злится на меня в самом деле. Мне была нестерпима сама мысль о том, чтобы признать, как дурно все сложилось. Я посылал ей деньги и был уверен, что с ней все в порядке, однако поговорить с Хильде у меня никогда не хватало духу.

Мне казалось, что она понимает, мы стали чужими друг другу, когда я попал в дурдом. Я бросил ее, сам того не желая, перед этим разрушив нашу жизнь. Я вполне мог признавать свои ошибки, но в приватной обстановке собственного разума. Я пообещал Октавии, что позвоню Хильде главным образом, чтобы к ней не идти. Я думаю, Октавия тоже понимала это, потому что напомнила мне об обещании только сейчас.