Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— У тебя просто были завышенные ожидания, — сказал я. Минни покачала головой.

— Нет. Я прежде не видела людей, родившихся под Одной звездой, но быть на треть нормальным — это значит хоть чем-нибудь отличаться от сумасшедшего.

— Разговор у нас с тобой сегодня не клеится.

Я встал, а она, затушив сигарету, сказала:

— Нет, слушай меня, Бертхольд.

И я остался стоять, отчасти из любопытства, отчасти из желания причинить себе боль, отчасти в надежде на излечение. Я закурил новую сигарету, делая вид, будто мне все равно, что она скажет. Да уж, я не был самым сотрудничающим пациентом на свете. Впрочем, Дитер пытался воткнуть своему врачу в руку карандаш, так что на меня было кому равняться.

— Все дело в Страхе, Бертхольд. В твоем случае он не проявляется через фобии или параноидные проявления, ты не боишься, что другие люди причинят тебе зло, ты не боишься темноты, не боишься монстров из своего подсознания, не боишься даже смерти. Но ты ужасно испуган, Бертхольд.

— Если ты хотела выдержать интригу, у тебя все получилось, возьми свой большой, острый нож, как бы это ни звучало с точки зрения моего бессознательного, и донеси до меня правду.

— Я не хочу делать тебе больно. Но я буду, потому что это нужно тебе самому куда больше, чем мне. Ты маленький мальчик, Бертхольд, который больше всего на свете боится, что он не всемогущ. Потому что тогда мир его раздавит.

Я смотрел на нее в ожидании, но она замолчала.

— И это все, Минни? Больше ничего не хочешь мне сказать? Это и есть та чудовищная правда, которая раздавит мое Эго?

— Это она и есть, — сказала Минни. — Но я надеюсь, что она поможет тебе. Ты боишься, Бертхольд, что мир чудовищно сложен, противоречив и огромен. Море бед, о котором ты говорил, унесет тебя, и ты ничего не сможешь сделать ни для себя, ни для других. Ты боишься, что ты просто один из множества крохотных людей, до которых нет дела лесным пожарам, времени, политическим институтам и даже нашему собственному богу.

— Люди не крохотные, Минни. Люди могут все.

— А ты можешь еще больше. Я знаю. В этом-то и проблема. Ты не можешь расстаться с убеждением в том, что ты контролируешь мир. Ты не можешь посмотреть в глаза правде, Бертхольд. А правда заключается в том, что его не контролирует никто. Ни богатые, ни сильные, ни умные. В нем слишком много случайного. В нем слишком много того, что никак не предусмотришь. Я знаю, что ты не захочешь об этом думать. Может быть, еще долгое время. Но в тот день, когда ты проснешься и поймешь, что тебе по-настоящему страшно, что нет ничего устойчивого, и быть не может, что не устойчив даже ты сам, и все это больно — вот тогда начнется твое лечение.

Я смотрел на нее. Мне было нечего сказать, а в моем случае потеря дара речи, даже в те времена, являлась исключением. Даже когда я молчал, я всегда знал, что могу сказать.

Думаю, у Минни не хватило опыта объяснить мне все так, чтобы я мог с этим знанием жить. А в этом, наверное, и есть искусство врача. Это ювелирно тонкая работа, и я не виню ее за то, что она не смогла ее выполнить.

Но все, что Минни говорила, было чистейшей, бьющейся родником из самых недоступных дебрей моей души, правдой. Я знал это, знала и она. Мы смотрели друг на друга, и я пытался сказать ей, что мне уже больно, но не мог.

Принимать правду о себе с достоинством — тоже большое искусство, я не владел им. Мне казалось, что я взглянул в зеркало, а радужка и зрачок мои оказались затуманены — я был слеп и не понимал этого. Осознание собственной дефектности, словно пугающей деформации главного из органов чувств, подняло из глубин меня тошноту и отчаяние.

Может быть, я разрыдался бы тогда перед ней или что-нибудь бы сломал, и жизнь моя сложилась бы, наверное, не иначе, но легче. Я был на пределе, под высоким напряжением, меня колотило, как никогда прежде и только один раз после, когда я едва не умер от лихорадки.

Минни смотрела на меня, ждала моих слов — любых слов, даже если бы я сказал, что она ни в чем не права, это был бы результат. Еще минута, и напряжение это либо убило бы меня, по крайней мере так мне казалось, либо заставило бы меня говорить, плакать, кричать, что угодно, лишь бы избавиться от него.

И в то же время я мечтал, чтобы случилось нечто, что позволит мне ничего не сказать. Чтобы я мог сохранить то, что поддерживало меня все эти годы, потому что взамен у меня ничего не было. Мне казалось, что Минни хочет забрать мою последнюю надежду — надежду на себя самого. Я думал, если только я и вправду могу все, или если я хоть и не всемогущ, но способен противостоять реальности, пусть что-то случится, и я смогу промолчать.

В момент, когда я уже открыл рот для того, чтобы обречь самого себя на гибель (с возможным последующим возрождением), в коридоре зашумели. Мы с Минни оба взглянули на дверь.

А затем до меня донесся знакомый голос. Я обрадовался этому голосу, потому что давным-давно его не слышал, а еще потому что больше ничего не надо было говорить.

— Бертхольд, — окликнула меня Минни, но я уже выскочил за дверь. По коридору вели Дарла. Он шел в сопровождении двух крепких санитаров. Казалось, он стал еще более тощим, чем был и рядом с ними выглядел совсем мальчишкой. Дарл смеялся.

На нем была смирительная рубашка, его вели из сортировочного крыла. В коридоре толпились люди, судя по всему, они все были знакомы с Дарлом. Кто-то прижимался к стене, когда он шел мимо, кто-то звал его, но Дарл ни на кого не обращал внимания, его интересовала только шутка, произнесенная то ли им самим, то ли кем-то другим, и он смеялся над ней самым обаятельным образом. Если закрыть глаза, можно было представить его на какой-нибудь вечеринке у бассейна в Массилии, где после коктейлей и таблеток, смешным кажется решительно все.

Но нет, Дарл был здесь, смирительная рубашка его была в пятнах крови. Когда Дарл прошел мимо меня, он вдруг обернулся ко мне, улыбнулся.

— О, Бертхольд! Прости, что не отвечал на твои письма! Поверь, некоторые я даже читал.

В руке у меня была сигарета, и я затянулся. Напряжение уходило, растворялось, и я был благодарен Дарлу за это. Дарл давным-давно, со своего совершеннолетия, не отвечал на мои письма. В последний раз Дарл написал мне адрес общежития, куда он отправится, и я исправно записывал его на каждом конверте, хотя вскоре мне и стало казаться, что Дарл там так и не появился.

— Дай мне покурить, Бертхольд!

И я вставил сигарету ему в рот, Дарл с наслаждением затянулся, выпустил дым через нос. Санитары потащили его дальше, и он повис на них самым расслабленным образом.

— Ты его знаешь? — спросила Минни.

— Знаю, — ответил я. Она тоже явно была знакома с Дарлом. Вид у Минни сделался очень обеспокоенный.

Оказалось, что Дарл действительно здесь уже не в первый раз. Он попал в дурдом почти сразу после своего восемнадцатилетия, как и многие ребята из приюта, не привыкшие работать и не имеющие никого, кто мог бы им помочь. В первый раз он был здесь по глупости, попытался ограбить какого-то принцепса, однако смог сыграть обманутого мальчика, которого просто втянули в плохую компанию. Мы с Дарлом разминулись всего на несколько месяцев. Он вышел из дурдома с отличными рекомендациями, что бывало редко. И хотя не все пациенты и санитары были согласны с его характеристиками, госпожу Хенхенет и даже кое-кого из принцепсов, он совершенно очаровал. Еще и двух лет не прошло, как Дарла выпустили, и никто из тех, кто был за это ответственен, не думал, что он однажды появится здесь снова.