Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Мы легли в кровать, и Октавия выключила свет. Она обнимала меня и гладила. У нее были нежные руки. Иногда она целовала меня в висок, и я закрывал глаза, чувствуя, как окружающий мир кружится, качается, словно это был большой корабль посреди, наконец-то, спокойного моря.

— Ты справился с трудностями, которых я и представить себе не могла, ты остался человеком и никогда не сдавался. Я рада, что знаю тебя.

Я чувствовал ее безусловную любовь, желание помочь мне, это была волна запредельного тепла, которую она не смогла бы выразить в словах, а я не смог бы воспринять, услышав. Мне было абсолютно спокойно, словно бы я ни в чем и никогда больше не буду нуждаться.

Неутолимый голод стал любовью, и я больше не чувствовал в себе хищничества, зубастой пасти, поглощающей меня, когда больше есть было нечего. Я дремал, ощущая ее прикосновения, и чувствовал, как уходит боль, которой было много лет. Я был свободен оттого, что она любила меня. В конце концов, мысли стали путаться, и теплота превращалась в темноту сна.

Я услышал щелчок коробочки с таблетками, значит Октавия тоже собиралась спать. Сквозь вату сна я обнял ее, когда она снова легла. Некоторое время я дремал, не вполне проваливаясь в сон, но и не вполне его покидая. В конце концов, потихоньку озеро, в которое я готов был погрузиться, обмелело, и я осознал, что отдыха не будет. Я не понимал, почему. Я успокоился, как никогда, был в доме своих друзей, а рядом спала любимая мной женщина.

Я приподнялся, чтобы посмотреть на Октавию. Казалось, она заснула. Я осторожно поцеловал ее макушку, ощутив под запахом ментолового шампуня цепкий аромат амбровых духов, которые она использовала для торжественных событий. Эти ароматы удивительно контрастировали — дешевый и невероятно дорогой, один родом из супермаркета, другой создан в честь ее рождения, на заказ. Простой и сложный, тот, от которого не останется следа на следующий день и тот, который с ней уже больше недели, словно стал ее частью.

Я обнял ее крепче. Теперь она была моей маленькой девочкой, и мне хотелось охранять ее сон. Я не сразу полюбил ее. Сначала я не испытывал ничего, затем чувствовал вину перед ней, человеческое сочувствие. Потом мне стало интересно с ней разговаривать, это была игра, в которой мы прятались друг от друга. Потом мне хотелось защитить ее, потому что она носила моего ребенка. Затем я узнал, что она верный друг. Потом я увидел, как она любит моего сына, часть меня, и в этом была нарциссическая благодарность, обусловленная старыми страхами и желанием нежности. Тогда я впервые сказал, что люблю ее, а она разозлилась на меня, потом и я разозлился на себя, потому что это были не вовремя сказанные слова, не до конца настоявшиеся и прочувствованные. Затем я видел, какой упорной она может быть, как она старается помочь мне и отстоять передо мной то, что считает нужным, как ей хочется сохранить равновесие и удержать баланс, и мы стали соратниками. Я увидел, как она любит моего сына, но теперь по-другому. Она показывала мир новому человеку, прекрасному и созданному нами, и в ней было столько невероятной любви к совершенно беззащитному и нуждающемуся в ней существу. К тому времени, как у нас появилась дочь, я не представлял, что мог когда-то не знать Октавию. Но в этом ничего не было от чувства, описанного в книгах и эксплуатируемого в фильмах. Это не произошло в секунду, и я долгое время был пуст. Моя любовь к ней росла постепенно, сквозь предрассудки и непонимание.

Я долгое время мог представить, как мы ненавидим друг друга, как терпим друг друга сквозь зубы, как пытаемся друг от друга избавиться. А потом, в один из множества дней, я больше не смог об этом подумать.

Теперь она, сонно-теплая, мерно дышавшая, была рядом, и я не знал, как может быть так, чтобы я ее не любил. Когда я крепче ее обнял, Октавия прижалась ко мне, даже сквозь таблеточную черноту сна, она стремилась к теплу.

В окно стучались ветки разросшихся, нескромных яблонь. Но в то же время ветер утихал, словно и он засыпал. Мне казалось, все в мире спит, только я один отчего-то не могу погрузиться в спокойствие, предназначенное ночью для регенерации человеческих существ.

Спустя некоторое время я понял, отчего колотится мое сердце и каким образом меня вырывает из дремы. Я испытывал страх. Обычно я очень хорошо распознаю свои эмоции, однако страх этот не был вызван каким-либо событием или мрачным предчувствием.

Я боялся чего-то, но это было не органичное мне ощущение, оно портило счастье и спокойствие, которые обещала мне эта ночь. Оно не относилось ни к чему внутри меня. Это было нечто снаружи. Откуда-то издалека, да настолько, что даже думать об этом не хотелось.

Моя Октавия крепко спала, и я не хотел будить ее, поэтому осторожно встал и прошел к окну.

Аромат праздничных духов Октавии, до прозрачности разбавленная амбра, холодные цветы после дождя, кружевная ваниль, распространился в моем воображении. Сейчас он заменил мне запах ее повседневного фиалкового парфюма, и я ощущал прохладную, старомодную сладость, словно пил ее. Она была утешительной, эта пронзительная горечь и нежность, следовавшая за ней.

Октавия говорила, что аромат, созданный для нее, предвосхитил ее жизнь, в нем, словно в варварской натальной карте, хранилась ее судьба. Тревога моя чуть угасла, я отвлекся.

За окном ночь, далекую от пасторального совершенства, причесывал ветер. Заржавевшие кролики смотрели пустыми глазами, и хотя мы с ними некоторое время играли в гляделки, я себе не льстил и не обещал выигрыш. Взгляд мой замер на время, достаточное для того, чтобы боковое зрение стало размытым, нечетким. Где-то слева от меня произошло движение, резкое каким-то неприятным образом. Я отпрянул от окна, помотал головой, как недовольное брызгами воды животное.

Сердце забилось ранено, болезненно-сильно. У страха моего даже не было имени, и это казалось мне чудовищнее всего. Я с мучительным ужасом вспомнил секундное появление того странного существа, не то человека, не то… чего?

Я не знал. Особого удушливого ощущения от него не было, наоборот, оно словно было бесплотным, и оттого становилось еще страшнее — оно могло оказаться рядом, а я не почувствовал бы его приближения.

Я знал только, что нечто было во дворе, и это мы привезли это с собой.

Как ни вглядывался я в окно, чтобы неизвестность перестала тревожить меня, ничего необычного не происходило. Я увидел, что ржавые кролики не на своих местах, они, как непоседливые дети, разбежались в разные стороны. Усилием воли я вернул их на места, потому что порядок нельзя было нарушать ни в чем.

— Эй! — прошептал я тихо. — Знаешь, что я не люблю? Я не люблю все эти бессмысленные сцены — ожидание, саспенс, накал страстей. Все это мне чуждо, раздражает и, по возможности, я стараюсь таких вещей избегать. Так что если уж у тебя есть эффектный способ появиться, то вперед.