Дарья Беляева - Болтун [СИ]

И было их великое множество. Я верил, что мир можно перезапустить, но для начала его нужно было починить. Как машину. И тогда можно будет преодолеть даже смерть.

Ответ не сразу пришел мне. Я не мог заснуть от скрежета шестеренок под землей, не мог заснуть, потому что знал, что каждый день повторяется одним и тем же способом. Я должен был изменить все. Мне стоило найти точку приложения.

Если ломается машина, нужно заменить детали. Нужно вытащить старые и вставить новые.

Мир был таким, потому что именно так его видели люди. Принцепские чиновники, моя Октавия, скроили его на свой лад, так я себе это представлял. Я слушал людей, выяснял, кто выставлял их из домов, лишал работы, отправлял на войну их детей.

И, вот парадокс, всякий раз оказывалось, что это принцепсы самого низкого ранга. Никто из власть имущих не обращал на нас внимания, их мир вращался без наших жалких варварских жизней.

А те, кто жил здесь или в приграничных италийских землях, небогатые, незнатные, не слишком заметные — они делали все это с живыми людьми, ломали их жизни. Жестокость высших эшелонов власти была другой, она заключалась в дозволении. И долгое время я этого не понимал. Власть была для меня абстракцией, в моем искаженном сознании вы были огромными зверями, которые проходят мимо.

Я же хотел убрать зловредные механизмы.

Все началось с одного из мелких служащих, подписавших приказ о выселении двух одиноких старушек, сестер, бывших помощью друг другу. Они мне нравились, и я хотел что-то исправить для них. Они назвали мне его имя, которое тебе ничего не скажет, с людьми столь низкого пошиба ты никогда не общалась.

Я долго думал, каким образом можно было справиться с этой ситуацией. Как ты понимаешь, я не мог быть чиновником, не был служащим, не имел никаких связей. Мое существование документально вообще в последнее время не подтверждалось.

Я понял, что нужно его убить. Я понял, что когда я вытащу достаточно винтиков из машины, она остановится. Она перестанет перемалывать человеческие жизни, она замрет.

Я хотел, чтобы она замерла, я был готов на все. В первый раз я планировал «изъятие», как я это называл, очень долго. Человек этот не имел охраны, и у него не было машины. Он ходил в компаунд одной и той же дорогой, не всегда просматривавшейся. Были в моей жизни «изъятия» и сложнее.

Все оказалось просто: я перерезал ему горло. И даже оттащив его в овраг, я не понял, что натворил. На войне я страдал, убивая. Тогда я не чувствовал ничего. Я был механиком, а не убийцей. Я неумело вытаскивал куски железа из машины, которую ненавидел.

Его было легко подкараулить, легко убить, и в то же время всего этого оказалось недостаточно. Я не чувствовал, что дело завершено.

Мозг и глаза. Я вогнал нож ему в череп, потому что в мозгу содержалась программа, которую он выполнял. Программа, которой не должно было существовать. Поверь, моя Октавия, я не помню его лица.

Не помню ни единого ощущения. Я не садист, я не был занят смертью или ее осмыслением.

Я вытащил его глаз, потому что глазами мы видим мир. Чем меньше людей, даже мертвых, видели мир таким образом, тем меньше деталей оставалось у механизма. Реальность загудела, и мне показалось, что мир перестал меняться, он замер. А затем снова пошел.

Минус один, подумал я тогда, это начало.

Глаз я забрал с собой.

Их было много, не счесть. Я слушал чужие истории и изымал оттуда главных злодеев. Сейчас все это покажется тебе бредом. Вероятнее всего, это и есть бред. Но в то время он был для меня истиной в последней инстанции, ничего не было важнее, чем остановить мир. Я не знал, что я буду делать потом. Это были незначительные детали.

Они не могли меня поймать. Я путешествовал по стране, нигде не задерживался, нигде не жил, не общался ни с кем, кого они могли найти. Я был и в то же время не был. Я изымал детали и отправлялся дальше. В тот день, когда мы видели твоего бога, я сказал, что люблю убивать.

Это и правда, и нет. Я любил власть над миром, могущество изменять его. И в определенный момент моей жизни убийство было проявлением этого могущества.

В тот день, когда я вытащил глаз у одного из людей Зверя, я принес некоторый оммаж тем временам. Это показалось мне ироничным.

Если бы я мог не убивать, я не убивал бы. В убийстве нет созидательного потенциала. Но я способен обмануть себя и получить от него творческое удовольствие.

На свалке я нашел чемоданчик, в нем я хранил банки с человеческими глазами. Я никогда не расставался с этим чемоданчиком, это был ключ к моей головоломке. Я знал, что однажды мне придется применить их, но не знал, каким образом.

Я пребывал в мире, где важными стали самые безумные вещи, те же, что воспринимаются людьми, как первостепенные, вовсе перестали существовать.

Меня все меньше интересовали еда или ночлег. Я разрушал себя, но не понимал этого. Я убивал быстро, а изощренный садизм мой был направлен на меня самого.

Я не знаю, сколько их было, Октавия, правда. Больше тридцати. Не считаю нужным описывать тебе чувства и переживания, которые одолевали меня тогда, потому что ты непременно, поглощенная иллюзией своей чудовищности, узнаешь в них свои фантазии. Все проходило с разной степенью сложности. Я затратил на это пять лет, и я очень хорошо планировал. Составлять планы мне нравилось, в этом было нечто от школьных времен, только на кону стоял не последний урок, которого можно было избежать, а окончательное решение вопроса о всеобщей несправедливости.

Я больше не хотел с ней мириться. И я мог быть совершенно бесчеловечным.

Случилось то, о чем и говорила Минни. Я, человек, родившийся под особой звездой, нырнул в безумие и опустился так низко, что подняться уже не представлялось возможным.

Я больше не думал о том, чтобы вернуться к Хильде. Я не вспоминал о друзьях. Я отделил себя от них, чтобы, как мне тогда казалось, сделать их жизни лучше, светлее, счастливее. Я был один, насколько это было возможно. Никогда я не был больше так одинок и никогда не был так уверен в том, что делаю правильные вещи. С разумом возвратились и сомнения, за которые каждому следует благодарить своего бога. Сомневаться необходимо, причем самым радикальным образом.

Единственный раз все закончилось плохо, очень плохо. Одна из моих деталей проявила ненужную самостоятельность. Человек этот, не имея отношения к полиции, оказался очень хорошим бойцом. Однажды это должно было случиться. И хотя, в конечном итоге, я, поступившись своими принципами, задушил его, а не избавил от существования способом быстрее и легче, он серьезно мне отомстил.

Нож мой вошел мне в плечо почти по рукоятку. Наше совмещенное бытие продолжалось некоторое время, затем я вытащил нож и вырезал глаз очередной моей жертве. Это представлялось мне важнее, чем остановить себе кровь.