Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Разумеется, никто на мои призывы не откликнулся. Но от произнесенной речи мне стало легче, словно бы вместе со словами, я выдохнул и липкий страх.

Сейчас я прекрасно понимал Манфреда. Может, конечно, я был излишне пугливым, но больше всего на свете мне хотелось взять мою Октавию и запереться в каком-нибудь месте, где нет ни дверей, ни окон.

Да, хотелось бы. У меня было ощущение, словно Манфред, осалил нас. Какая-то детская игра, о которой мы не знали, и в которую оказались втянуты, шла сейчас полным ходом.

Как и во многих детских играх, в этой, наверное, тоже нужно было бежать. Но я стоял и смотрел, как облака покрывают луну. Это напомнило мне о Дигне и ее извечной вуали.

Запущенный сад был пуст, зайцы ржавели на своих местах, полное звезд небо без интереса взирало на меня, но страх не уходил. Возьми себя в руки, император Аэций, подумал я. А затем подумал еще: это следует за мной. Отчего-то билось сердце, как в начале старого стишка или песни, только вот вторая строчка никак не шла мне на ум. И, конечно, я боялся, что она будет трагической. Я обернулся и посмотрел на Октавию, охваченный внезапным страхом, что существо это добралось до нее, стало вместо нее.

Но Октавия лежала на кровати, обняв мою подушку, тосковала по мне самым физическим, трогательным образом.

— Я люблю тебя, — прошептал я. И все предыдущее показалось мне вдруг совершенно неважным. Пустым, простым, проходящим. Глупые страхи темной ночью. О, Бертхольд, ты ведь уже император, почему бы тебе не прекратить бояться шорохов и лесных зверушек, вышедших поживиться чем-нибудь в ближайшем мусорном ведре?

Я тихонько над собой засмеялся, затем повернулся к окну, чтобы взглянуть страху в лицо и окончательно с ним распрощаться. И я взглянул.

Я увидел только раскрытую пасть. Безусловно, она впечатлила меня. Настолько, что ничего другого я не запомнил. Я не рассмотрел это, оно стояло прямо у окна, широко раскрыв зубастый, безразмерный рот. В нем было черно. Он был способен поглотить не только меня, но, наверное, и весь мир. Зубы были длинными, больше похожими на части инструментов, иглы или лезвия, чем на части живого существа.

Не было языка, был только раскрытый в подобии улыбки огромный рот. Я не знал, имело ли это человеческий вид. Наверное, когда-то имело, но было беспредельно искажено.

Я, конечно, заорал, метнулся к Октавии, взял ее на руки. Моим первым, инстинктивным побуждением было взять ее и куда-нибудь спрятаться.

Она зажмурилась сильнее, словно пыталась сохранить сон, затем испуганно выдохнула.

— Что…

— Нам нужно… то есть, там…

Октавия обняла меня за шею, и я понял, что она смотрит в окно. Взгляд у нее был спокойный, разве что чуть раздраженный.

— Положи меня на место, — попросила она.

— Там был…

Я снова замолчал. Заканчивать фразы оказалось сложнее, чем я предполагал всю предыдущую жизнь.

— Человек с опущенной головой? — спросила она серьезно. — Плачущий.

— Нет. Абсолютно точно нет. То есть, я не знаю. Я видел только пасть.

Она нахмурилась, затем снова посмотрела в окно.

— Поставь меня, хорошо?

Октавия явно испугалась, но показывать этого не хотела. Я поставил ее на ноги, но подойти к окну не дал.

— Я клянусь тебе моим богом, там что-то было.

— Я тебе верю. Но сейчас там ничего нет. Давай посмотрим вместе.

Я покачал головой. Только сейчас я понял, что меня трясет. Октавия снова направилась к окну, и я снова притянул ее к себе.

— Нет.

— Хорошо, пойдем задернем занавески.

На это я был согласен. Мы вместе подошли к окну, рывком свели занавески. Теперь, сквозь нежное, кружевное марево, сад выглядел почти красивым. Тени от ветвей вплетались в кружева, а бледная луна казалась завернутой в них жемчужиной.

Ничего страшного не было. И я подумал, с облегчением и радостью, что, может быть, мне показалось. В конце концов, Страх был одной из моих звезд, мой бог пожелал, чтобы я боялся.

Мы сели на кровать, и Октавия накрыла меня одеялом.

— Тебе принести воды? — спросила она. Я покачал головой и вцепился в нее.

— Хорошо, мой милый. Давай просто посидим вместе.

Она обняла меня, я закутал и ее в одеяло.

— Расскажешь мне, что случилось, Аэций?

Я рассказал, и с каждым словом ужас этот казался мне все менее реальным. Пасть, подумал я, надо же. Какая пасть, ты же толком ничего кроме и не рассмотрел. Просто темнота, а то, что казалось зубами — белые полосы от звезд, иллюзии создаются легко, а вот забываются непросто.

Раскрытая пасть, подумал я, а затем почему-то мне пришло в голову вот что: потеря — это сила.

Мысль была словно бы нечто прочитанное, как будто я только что воспроизвел текст, увидел вывеску или название книги. Я сказал об этом Октавии, и она ответила:

— У меня так бывает. Обычно это плохие мысли. Те, которые мне не нравятся. Как будто чужие.

Я подумал, что у меня есть два выхода — утешиться ее словами или унести ее в ванную и трястись от страха. Приемлемее был, конечно, первый выход, а люди — социальные существа, и я поддался своей человечности.

Октавия обнимала меня, положив голову мне на плечо. Минут через десять, когда оба мы привели в порядок свои сердца и чувства, она сказала:

— Давай отвлечемся. Ты не закончил историю.

И я с радостью ухватился за события, произошедшие давным-давно, никак не связанные с большой, зубастой пастью.

Я оказался совершенно один и мне, в конце концов, не к кому было обратиться. Я так скучал по моей сестре, по друзьям, и в то же время я не мог прийти к ним. Я думал, что меня искали. Я был уверен, что сестре надежнее всего будет даже не знать о том, что я на свободе. Я боялся, что у нее будут проблемы из-за меня, из-за моего возвращения.

Не уверен, что это были абсолютно адекватные мысли, однако по сравнению со всем, что заселило мою голову потом, они имели некоторое разумное начало.

Я не мог вернуться домой, потому что был беглецом. У меня не было ни документов, ни денег, ничего. Пять лет назад меня вырезали из мира, а затем, как смятую картинку, снова бросили туда, где теперь осталась дыра от моей прошлой жизни.

Я был никем, ничем, даже с юридической точки зрения меня официально не существовало.

И, конечно, я не хотел, чтобы Хильде каждый день думала о том, что будет, если меня найдут.

Я совершил достаточно глупостей, но последнюю, самую дурную, удержал при себе. Я никого не подставил, никому не создал проблем.

Мир казался мне нестерпимо громким, чудовищно ярким, сшибающим с ног своими ароматами. Он был прекрасен, и я ни на секунду в этом не усомнился, но его стало так много. Он хлынул в меня, и я не выдержал.

Теперь, когда все, что я видел и знал, не ограничивалось одним единственным зданием, я не мог сосредоточить внимания ни на чем, все распадалось, расходилось, разрывалось на множество кусков.