Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Дальше у нас началась торговля. Мама сказала, что деньги, в качестве посредника, стимулируют покупать больше, чем бартер стимулирует меняться, потому что изменяется представление о ценности вещей.

Мама продала Атилии за бесценок три подушки и одеяло, чтобы она не замерзла на земле у окна, которую выбрала. Я тоже купил у папы подушку, но он сказал, что товар в розницу всегда выходит дороже, поэтому моя пачка стала тощая.

Все помадки остались на папиной территории, но он отдал нам по одной в качестве гуманитарной помощи. Я сказал, что моя земля специализируется на уничтожении мусора, что у меня Страна Мусорщиков, поэтому я могу сжигать обертки.

Мама сказала, что специализация ее земли — абстрактные рассуждения, но пока она придается абстракциям, ее народ гибнет. Так мама получила еще одну помадку.

Мы заключали договоры, обменивались вещами, потому что они красивые или нужные, объявляли войны и обсуждали перемирия. Тогда, помню, мы разошлись спать, когда уже наступил рассвет, а утром папе нужно было вносить в Сенате корректировки по поводу какого-то мудреного закона о собственности, мама же уезжала проследить, чтобы в больницах Города разместили пострадавших от землетрясения в Иберии, которым нужны сложные операции. Через два часа оба они должны были выглядеть и вести себя, как взрослые, а не как люди, которые дрались подушками из-за нарисованных денег.

Хотя все деньги нарисованные. А некоторые взрослые люди из-за них еще и по-настоящему убивают.

Я вспоминаю тот вечер, треск огня в камине, приятную усталость от бессонной ночи, совсем не похожую на сегодняшнее опустошение, радость, с которой я добрался до кровати и вкус чая в тот день.

И только сильнее понимаю, почему я не хочу рассказывать ничего родителям. Потому что им нужно отдохнуть, потому что несправедливо будет втягивать их в свои новые проблемы.

Успокоенный мыслью о том, что я со всем справлюсь сам, я засыпаю.

А когда я просыпаюсь, Ниса уже собирается. Зубы у нее длинные, так что она не может закрыть голодный рот. Я говорю:

— Доброе утро.

Она смотрит на меня, криво улыбается, и клык утыкается в ее нижнюю губу.

— Сейчас я больше хотела бы услышать «приятного аппетита».

Голос у нее такой, будто вообще ничего не случилось, и я радуюсь, потому что мне в голову приходит все побеждающая мысль о том, как мне приснился ужасный черно-белый мир.

Но такие мысли всегда оказываются неправдой (кроме странных книг, сюжет которых потом сложно пересказать).

Просто Ниса переживает очень недолго, а потом становится такой же мрачной и невозмутимой, как и всегда. Она садится на край кровати, гладит меня по волосам. Взгляд у нее такой, будто она меня ищет.

А потом она неожиданно резко хватает меня за подбородок, заставляет отклонить голову. Ее зубы погружаются в меня, и я уже не чувствую боли, насколько привычным стало это ощущение. Я закрываю глаза, ощущая, как пульсирует моя кровь. Это мерный, барабанный и успокаивающий звук. Когда мне кажется, что кружево сосудов под веками плывет, она отстраняется. У нее зубах две капли моей крови, и она ловко ловит их языком.

Она становится хорошей хищницей.

Умывшись, я говорю, чтобы Ниса собиралась и нашла Юстиниана с Офеллой, до темноты остается всего ничего, а сам быстро спускаюсь по лестнице и иду в сад.

Увядающий, но еще зеленый, в сумерках он выглядит еще более мрачно. Цветок астры, на который я посадил червя, валяется у обезглавленного стебля. Красный смотрится так ярко и пронзительно, что мне даже приходится потереть глаза. Я беру цветок, касаюсь пальцем мягких лепестков, раздвигаю их. Разумеется, червя там больше нет, и следов его никаких не осталось. Земля мокрая и податливая, я прикладываю в ней ладонь, сам не зная, зачем.

Червя уже не найти. Он маленький, он двигается, и времени прошло очень много. Отчего-то я думаю о семенах, спрятанных в земле. Мне неприятно, что это существо может жить в нашем саду, и мысль о том, что оно еще в полном смысле не живет, как семя, не успокаивает меня.

— Ты что делаешь, Марциан?

Я оборачиваюсь. Атилия стоит, прислонившись к колонне мансарды. Ее блестящие от лака ногти, как астры в саду, маяки в мрачных сумерках.

— Тут была змея, — говорю я. — Не ходи в сад. Она ужасная. Такая чудовищная змея.

— Уговорил.

У нее на губах золотистая помада, и вообще вся она сегодня бронза и карамель, в укор холодным цветам мира вокруг.

— Где мама и папа?

— Поехали объявлять народу, что все в порядке, император здоров.

Лицо Атилии на секунду светлеет, когда она говорит о родителях. Я киваю.

— А ты куда? — спрашивает она.

— Я с друзьями буду гулять. А ты куда?

— Поеду на ночь к Селестине. Думаю, теперь, когда все хорошо, можно напиться и плакать.

Я делаю вид, будто ничего не происходит, прохожу через сад как можно более непринужденно, смотрю на небо, рассекаемое птицами на множество частей. Небо неровное.

В самый ответственный момент, когда я прохожу мимо Атилии, она подается ко мне и целует меня в щеку. Я скашиваю на нее взгляд, стараясь дать ей понять, что так как ничего не происходит, ничем меня удивить нельзя.

— Я вправду благодарна тебе, братик. Не попади в беду, хорошо? Мама говорила, что ты вчера сидел в астрах под дождем. Я предположила, что ты играл в цветочек.

— Ты злая. И я был там не один.

— Вот и я о том же, — говорит Атилия. — Твоя Ниса странная девушка. Не попади в беду.

Я делаю вид, что совсем не понимаю о чем она, и что в беду не попал.

— Хорошо тебе напиться, — говорю я.

В столовой нам уже подали завтрак. Может, Атилия распорядилась, а может просто увидели, что я встал. Я благодарю служанок, зову друзей, и пока мы завтракаем небо становится темным, вечерним, как и всегда безглазым.

Кассий требует от нас пропусков, выясняется, что он делает это неправомерно, тогда он перестает что-то требовать и просто говорит нам, молодежи, катиться отсюда и не мешать людям работать.

Я говорю:

— Спасибо, Кассий.

А он протягивает руку и треплет меня по волосам.

— Неприятно, — говорю я.

— Потерпишь.

Так мы и расстаемся, а я снова вспоминаю, почему обычно не скучаю по Кассию. Юстиниан говорит:

— Даже не поздоровался со мной отдельно, представляешь?

— Он же тебя ненавидит, — говорит Офелла. — Ты сам рассказывал, что он выгнал тебя из дома.

— Из одного дома выгнал, из другого не выпускает. Он делает все, чтобы испортить мне жизнь!

Но по каким-то неуловимым моей сознательной частью приметам, я понимаю, что Юстиниан скучает по Кассию. Ему было девять, когда Кассий и моя учительница поженились, и, наверное, ему, как и любому мальчишке, хотелось, чтобы и у него был папа. Кассий с этой ролью не справился, и доля разочарования навсегда осталась в их отношениях. Так что в отличии от тех, что связывают Кассия и Регину, а так же Кассия и Мессалу, отношения Юстиниана и его отчима не только плохие, но и грустные.