Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Я думаю обо всем, чтобы маму и папу не ждало никаких сюрпризов, я думаю об опасности, которая угрожает миру. Думаю о том, что было с самого начала в подробностях, которые, как мне казалось, я больше никогда не вспомню.

А потом думаю, надо же, я так хотел защитить вас от всего этого, я хотел быть взрослым и со всем разобраться сам, а теперь я рассказываю это, и я в восторге от того, что мне больше не нужно одному все знать.

Мама молчит, но слушает меня внимательно. В конце концов, она говорит:

— Нужно иметь много смелости для того, чтобы защитить самого себя. Ничуть не меньше, чем для того, чтобы защитить тех, кого любишь.

Голос у нее странный, совсем другой, и я понимаю, что это из-за Санктины.

Ты злишься, думаю я, что я тебе не сказал.

— Нет, Марциан, я не злюсь на тебя. Ты ни в чем не виноват.

Тогда на кого ты злишься, думаю я, на Санктину?

Но она молчит.

Я думаю о шариках, таких маленьких железных шариках, путешествующих по сложным пластиковым конструкциям с цепочками и рычагами. Иногда один шарик толкает другой, чтобы он продолжал свой путь. Множество, огромное множество железных, блестящих, красивых, разноцветных шариков, которые помогают друг другу преодолеть сложное, полное ловушек пространство.

Может быть, моя задача была показать маме, что ее сестра жива. Может быть, я толкнул ее вперед, а сам двигаюсь совершенно в другом направлении.

У меня перед глазами встает другая картинка, грустная, и совсем другой шарик. Однажды, в моей жизни была электричка, которая от Вечного моего Города шла в какой-то другой город, попроще, и я ехал там один, потому что мне интересно было про транспорт. В той электричке я видел шарик. Он был красный, и бок у него был блестящий, как у железного. Только шарик был резиновый, наполненный гелием и очень праздничный. Он летал под потолком, еще полный жизни, но совершенно один. Наверное, рядом с ним были и другие шарики, но он отбился от них, и его потерял ребенок, которому этот шарик был очень нужен.

Он подрагивал под потолком и проплывал надо мной, когда поезд останавливался, и сила неподвижности (учительница называет ее инерциальной) протаскивала шарик вдоль всего вагона. Я долго стоял и ловил шарик, даже пропустил свою остановку, чтобы выпустить его, чтобы он улетел далеко, туда, словом, куда все шарики, наполненные гелием, попадают.

Я смотрел на него, и мне было тоскливо оттого, какой одинокий он в вагоне электрички, как далеко от других шариков и каким безразличным и даже неживым кажется пространство рядом с ним.

Вот как это было грустно. И вот как я себя сейчас чувствую. Как будто я вроде этого шарика, совсем один. Только все вовсе не безнадежно, ведь мама выпустит меня. Я просто понимаю стремление того шарика вверх, и его грусть оттого, что существует потолок. В конце концов, я тоже там, где не должен быть и хочу наверх, где мне и место. И наши синие слюни, наверняка, в порядке. В конце концов, никто не досматривал рюкзак Офеллы прежде, чем погрузить нас под землю. Иногда масштабность стратегии вредна, потому что отрицает детали, так говорит папа. Папа, приходи скорее.

Мама говорит:

— Малыш, пожалуйста, постарайся думать о хорошем. Уже совсем скоро мы заберем тебя отсюда.

Голос у нее такой ласковый, такой нежный, что и вправду получается думать о хорошем. Я думаю о том, что Юстиниана и Офеллу, и, может быть, Нису тоже нужно будет вытащить из-под земли.

И слышу мамин голос, она говорит:

— Конечно.

А я думаю: передай папе, что я его тоже очень люблю.

— И папа тоже любит тебя. А теперь будь сильным и жди нас.

Она пропадает, значит сознание ее сейчас не на мне сконцентрировано. Но она знает, где я, и наше прощание значит, что она уже близко. Я собираюсь быть сильным и даже очень сильным, собираюсь ничего не бояться.

Я не могу дышать, но словно бы здесь и не это мне нужно. Не могу двинуться, но скоро я выберусь отсюда. Бояться совершенно нечего, и я не боюсь. Но отчего-то мне кажется, что выходить из этого состояния будет намного болезненнее, чем пребывать в нем.

Мне придется снова научиться дышать, а мир надо мной будет большим. Зато он будет, и я смогу открыть глаза. Я стараюсь приготовиться к этому ощущению, но оно все равно застает меня врасплох. Так всегда бывает, думаю я, а потом уже ничего не думаю, потом что вслед за легким ощущением движения земли, приходит удушье.

Мне кажется, что легкие разрываются, что за каждую, буквально каждую секунду, проведенную без воздуха, я расплачиваюсь сейчас. В теле болит каждая косточка, даже там, где я не думал, что у меня есть кости и нервы, они оказываются, и какие же они живые, это даже потрясающе, что можно ощутить нечто такой силы.

Я не чувствую момента, когда земля надо мной расходится, чувствую только смутное движение, боль, способную раздавить мне и разум, и кости, и свернувшееся в груди удушье, и воздух, который кажется мне непомерно горячим, обжигающим. Мне кажется, я никогда не привыкну к ощущениям, никогда не кончится боль, никогда воздух не станет холоднее, никогда у меня не достанет сил открыть глаза.

Но, по крайней мере, последнее мне сделать удается. Я даже не сразу осознаю, что в помещении темно. Белые цветы кажутся мне такими яркими, каким я никогда не видел даже солнце, они впиваются мне в зрачки, заставляя снова зажмуриться. После всей этой черноты невозможно смотреть на белый, которого здесь много. Его здесь ровно половина, другая же отдана красному. Красные цветы, белые цветы. Санктина и мама, сестры. Розы и лилии, и бессолнечное, темное пространство, где они не могут расти, где их не может и не должно быть.

Розы и лилии, подземный сад. Восприятие возвращается по кусочкам, цветы сталкиваются друг с другом, превращаясь в пятна краски, затем отделяются, и снова сталкиваются. Так делают Галактики в начале всех времен. Но после ноля. Две Галактики, это уже две единицы.

Плюс и минус, столкнувшись они снова дадут ноль. Все пропадет.

Меня бьет дрожь, но я радуюсь ей, потому что это значит, что я живой. Какой я живой сейчас, как глубоко могу вдохнуть. Здесь душно, как в теплице, и все же воздуха хватает. Подземный сад, где освещение совсем слабое, а солнца, которое должно питать цветы, нет вовсе.

Я вспоминаю слова Нисы о том, что разлагаясь под солнцем, они питают свою богиню. Втягивая солнечный свет и передавая его земле. Здесь они — солнце, думаю я. Наверное, это место что-то вроде храма. Наверное, они построили подземные города вовсе не для того, чтобы прятаться от солнца, а для того, чтобы передавать его земле. Пышный, здоровый сад, похожий на оранжерею с оградками и лесенкой вверх, и хитросплетением металла, которым она заканчивается, круглой, легкой конструкцией, на которую и взойти-то страшно, но только она ведет к двери наверх. В кружевах и вензелях металла оград и круглого моста надо всем узнается стиль имперских построек маминого детства — безупречно утонченных, цветочно тонких и в то же время строгих. Все сделано из зеленой меди, таинственной и мрачной в полутемном помещении.