Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Изгои бросаются к нам, а когда мы разворачиваемся, то видим мощную, черную машину, приспособленную для гонок по пустыне. Ниса ругается на парфянском, и тогда я понимаю, кому машина принадлежит. Грациниан и Санктина выскакивают из нее, оба они выглядят очень взволнованными, что естественно, когда твою дочь собираются съесть насекомоподобные каннибалы.

Вот только в те секунды, когда я вижу их, они вовсе не кажутся обеспокоенными лишь тем, что Ниса может не выполнить то, что предназначено ей их богиней. Они кажутся просто родителями, которые без ума от ужаса. А может я только думаю так, потому что не хочу верить в плохое.

А потом все Грациниан и Санктина как-то совершенно одновременно, как в танце, синхронно вытягивают руки, сжимают кулаки, и перед нами встает стена песка. Обернувшись, я вижу, что она ограждает нас и от изгоев, и даже загораживает небо. Мы словно в песочных часах, и времени у нас еще полно. Наверное, это и называется глаз бури, потому что нас не достигает ни единой песчинки.

Песок издает этот странный звук, не то чтобы рев ветра, ведь ветра нет, а скрип трущихся и ударяющихся друг о друга песчинок, похожий, наверное, на звуки, которые можно услышать внутри муравейника. Это тоже по-своему смешно.

— А твои родители не так уж плохи! — кричит Юстиниан. Я думаю, если протянуть руку к песку, наверное, он в кровь изранит мне ладонь и пальцы, так быстро он двигается. Я вижу силуэты изгоев, которые швыряют потоки песка, словно Грациниан и Санктина могут управлять ими так же легко, как собственными руками.

Становится очень ясно, отчего пустынный Саддарвазех никто и никогда не покинет. И не возьмет.

И что умеют те, кто убил своего донатора. Вот она, цена моей жизни. Теперь изгои и вправду напоминают крохотных насекомых, и мы сами становимся крохотными в этой пустыне.

— Видишь! — говорю я. — Твои родители вовсе не такие плохие! Они хотят нас спасти!

— Плохой момент, чтобы это сказать, — говорит Юстиниан. — Композиционно опасный.

А потом я чувствую, что песок уходит у меня из-под ног. Я думаю, наверное, им нужно больше песка, и они заимствуют его у нас из-под ног. А потом мне становится не на чем стоять. Я падаю, и Юстиниан, и Офелла падают, и я абсолютно уверен, что мы разобьемся. А Ниса остается стоять высоко над нами и кричит, но я не слышу что, потому что все звуки глухие, а поверхность очень далека.

А дальше все становится странным и очень-очень долгим. У меня такое ощущение, будто я в полусне, оттого я не чувствую времени. Я думаю, может я здесь уже много-много лет, и все кого я знал и любил, давно умерли. А может и минуты не прошло с тех пор, как я сюда попал. А куда, я и сам не понимаю.

Я только знаю, что я где-то глубоко-глубоко под землей. Только вот меня окружает не песок, а влажная, темная земля. По крайней мере, я думаю, что она темная, потому что на ощупь она как черная земля на плодородном поле.

Она забивается мне в нос и в уши, поэтому я ничего не слышу. Думаю, примерно так работает камера сенсорной депривации, о которой рассказывала мне учительница.

Только температура тут явно ниже, но мне не холодно. Я словно вообще не в полной мере ощущаю и существую. Может, именно так чувствуют себя люди, впавшие в летаргический сон и погребенные заживо.

Я все время жду, когда очнусь от ужаса погружения в холодное, вязкое и безвыходное пространство.

Но этого не происходит, ощущения почти приятные, и иногда мне кажется, что я чувствую, как растения, прорастая, касаются кончиков моих пальцев. Я под землей, и это вовсе не страшно, потому что мое сознание не в полной мере на месте, существует только холодная, наполненная жизнью земля, и эта жизнь, концентрированная, чистая, питает меня вместо воздуха, воды и пищи.

Я не ощущаю, как проходит время, как встает и садится солнце. Под землей растут растения, и иногда можно услышать, как течет вода. Глаза у меня закрыты, но я даже представлять ничего не могу, кроме темной земли, испещренной зелеными, поднимающимися вверх стеблями. Влажный цветочный запах, который я воображаю, мешается с земляным и тяжелым, но я никогда-никогда не могу даже мысленно добраться до поверхности.

И вспомнить, что там. Я осознаю, что мое место не здесь, что я не подземное животное, не ленивый крот и не червяк, а человек, и мне должно быть над, а не под. Но что там, наверху, я и представить себе не могу, сознание всякие раз заволакивает черноземом.

Иногда меня навещают червячки, они не пугают меня и не едят, словно понимают, что я живой (это место мертвых и цветов, цветы получаются из мертвых). Червяки скользкие и будто резиновые, они касаются моего лица или рук, и это приятно, потому что я чувствую, что кто-то рядом, а растения — совсем не то.

Ни пошевелиться, даже кончиков пальцев не согнуть, все строго определено, и мое место здесь настолько ясно, что под тяжестью земли не остается никаких сомнений и возможностей перевернуться, к примеру. Но ничего не затекает, словно бы мне мягко и хорошо.

Я вообще не могу испугаться, как бы ни старался, как ясно ни понимал бы, что я в неправильном месте, где не живут люди. Я сплю, а во сне все это нормально. Я знаю, что не могу открыть глаза, но это и не нужно. Сон бесценен, потому что приятен и спокоен. Нет ничего в мире, что могло бы меня взволновать, я помню, что люблю и много кого, но не помню их лиц и собственного лица не помню.

Во всех моих воспоминаниях влажная, черная земля, и стебли, которые ползут вверх, пробивая ее, и розовые черви, похожие на длинные конфетки, которые лежат в большой миске на празднике.

Конфеты и праздник — слова очень легкие, но приблизительные, словно бы существующие только в фильмах и книгах. А про фильмы и книги я помню, что они ненастоящие. И я тоже не настоящий вполне, а из всех цветов помню только черный, зеленый и розовый.

Вот бы, думаю я, сюда забрел крот. Кроты же точно живут под землей. Мы познакомились бы с кротом, он бы полюбил меня своим маленьким сердцем, а я полюбил бы его, и мы были бы немыми друзьями, потому что кроты не говорят, а я не могу открыть рот. Мы будем такие друзья, и мы будем вместе думать о том, как восходят цветы, и что они видят там, наверху.

Единственным действительно неприятным ощущением бывает опустошение. Когда из меня уходит кровь, я это чувствую, хотя у меня нет никаких ран. Она уходит вверх, путешествует внутри земли с гибкостью недоступной мне, капля за каплей, в лабиринте цветов. Совершенно неприятное ощущение, как расставание, только телесное. Меня покидает нечто, что нужно мне, и однажды все оно уйдет.

Я не знаю, что будет тогда, но вспоминаю еще один цвет — красный. У него много оттенков, но от меня уходят алый и рубиновый. Прощай, алый, думаю я, прощай, рубиновый.