Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Я не знаю, где я, думаю я. Я точно в Парфии. Наверное, в Саддарвазехе. Где-то под ним. Под землей. Я в странном состоянии, но я не ранен. Со мной, наверное, друзья, но я их не чувствую. Мне кажется, что я один, совсем один.

В этот момент я чувствую себя очень слабым, каким давным-давно не чувствовал, как будто здесь, наедине с землей, я больше не ощущаю, что все непременно, в любом случае будет хорошо.

Все опрокинулось.

Она чувствует мою боль, словно она — струна, которой достаточно легкого ветерка, чтобы звенеть. Я слышу собственную боль и собственные слезы, когда она издает бессловесный и отчаянный вой, затем же она шепчет:

— Я слышу тебя. Я слышу тебя, мое сокровище! Ты должен беречь себя, а мама придет, мама найдет способ, любой способ.

Мне становится легко, словно я плакал, уткнувшись носом ей в колени. Я не сомневаюсь, что она придет. Кассий говорит, что моя мама нелепая и неприятно надломленная, и падает в обморок, если ветерок подует на нее не с той стороны, но это может быть правдой для кого угодно, кроме меня.

Для меня моя мама — героиня, и я знаю, что она придет.

— Ничего не говори, я чувствую где ты, милый.

Они пьют кровь, думаю я, их сложно убить. Но золото в сердце убивает их. Я не хочу, чтобы вы с папой убивали кого-нибудь, но я боюсь, что вы будете в опасности.

— И не бойся ничего, хорошо, Марциан?

Мне становится так спокойно, когда я вдруг слышу, как она поет. Сначала она прижимается к земле, и скрип ее ногтей по дереву вторит ее ломкому голосу. Мама никогда не пела хорошо, а сейчас ее голос срывается. Но она со мной, и этого достаточно, чтобы успокоить меня не страшным, полусонным состоянием, а надеждой и теплотой.

Мама поет мне песенку о темном лесе, который заканчивается, и рифма не всегда подходит, а ритм сбивается, и сама мелодия позаимствована у какой-то далекой песенки, названия которой я не могу вспомнить. Там было что-то про ласточек, но мама поет про мальчика. Сперва песня громкая, а потом она отдаляется, и я слышу мамины шаги, сначала осторожные, затем переходящие в бег, и песенка дрожит у меня в голове.

Маленький мальчик в лесу, где он должен быть очень внимателен, но он не один, ведь его мама и папа, и милая сестричка, всегда рядом с ним. Если я улыбнусь, земля испачкает мои зубы.

Я слышу, как мама заводит машину и понимаю, что она делает и зачем. Мама поет всю дорогу, песенка лишь ненадолго исчезает, наверное, она говорит с папой. Ей нужно быть предельно сосредоточенной на мне, чтобы петь мне, но без ее голоса я начинаю засыпать, возвращаться в беспамятное состояние, куда мне совсем не хочется.

Мама не оставляет меня. С ее помощью я учусь считать время заново. В песенке мальчик может полчаса перепрыгивать с кочки на кочку, сражаться с чудовищами или считать, иногда он видит реку или небо, и я будто бы тоже их вижу, хотя еще недавно мне казалось, что я не могу их представить.

Мама описывает мир вокруг, поет о том, как любит меня и какие на вкус конфеты. Я считаю слова в ее песенке, они становятся для меня секундами, и я вспоминаю, сколько секунд в минуте, а минут в часе.

Как просто, думаю я, считать, когда она поет. Проходит, наверное, часов пять прежде, чем голос ее становится совершенно незначительным, тихим. Она говорит:

— Скоро, милый, совсем скоро.

И я жду, когда она запоет снова. Я проваливаюсь в долгий полусон, вспоминая, что мама над землей, и это дает мне смутную надежду, а на что, я опять перестаю помнить.

Я думаю, что здесь ведь можно сойти с ума, если не быть в этом странном состоянии. Но мне не страшно сходить с ума, потому что мой бог никогда не давал мне разума. Я понимаю, что волнуюсь за Юстиниана и Офеллу, и за Нису, которая, наверное, не под землей.

И тогда мне кажется, что вот он, я прежний. Под землей, среди прорастающих трав, теряющий кровь и близкий только к червям. Но это я, и никуда я теперь не денусь, когда могу только ждать.

Иногда, говорит папа, ждать намного лучше, чем действовать.

Я больше не маленький и плакать мне не хочется. Я знаю, что скоро все закончится, что закончится хорошо. И это знание, неотъемлемое от меня, самое во мне важное, делает меня сильным снова.

Когда я чувствую, как у кончика моего пальца извивается червь, я хочу погладить его, а если не погладить, так поприветствовать мысленно.

Привет, думаю я, тебе здесь тоже, наверное, очень одиноко? Как ты относишься к тому, чтобы немножко поговорить, когда моя мама в самолете? Она не может мне петь, а я хочу считать время. У тебя есть мама?

Учительница говорила, что у червей нет родителей, так что, может быть, ты сам себе мама. Я не хочу тебя обидеть, наоборот, это тоже здорово, потому что мир большой и разнообразный. Ты знаешь, что на дне океана живут рыбы, которые светятся в абсолютной темноте. Они похожи на монстров, и у них большие-большие глаза. Они плавают в темноте, где ничего не видно, поэтому у них есть фонарики, но их фонарики как у меня рука или у тебя хвост — части их тел. Тебе вообще интересно про большеглазых рыб?

Наверное, совсем нет. А может и да, потому что червь все еще копошится у кончика моего пальца.

Интересно, белый ты или розовый, думаю я. Невежливо сразу начать говорить о своем, и я не хочу быть навязчивым или чтобы у тебя создалось впечатление, что ты совсем мне неинтересен. Признаюсь честно, намного больше я люблю общаться с людьми, но раз мы с тобой здесь одни или почти одни, то ты сейчас для меня самое интересное существо.

Наверное, это все звучит довольно обидно. Но каждое слово помогает мне сохранять сознание и помнить, кто я такой, что снаружи и зачем мне туда.

Мне очень нужно наверх.

Проходит много времени, я разговариваю с червем и растениями, и все мы знаем теперь, что я это я, а мир, это мир, и земля только небольшая его часть.

Не бойся, Марциан, думаю я, во-первых, потому что ты смелый, а во-вторых, потому что нет никого более везучего, чем ты.

Над землей самолет, а в самолете мои родители.

Я почти соскальзываю в ничто и никогда, и в теплое, сонное состояние, когда мама снова поет. Так я понимаю, она на земле. Она на земле, а я под землей. Мамино пение, некрасивое и нежное, снова выводит меня из забвения. Вместо земли мне на секунду душно пахнет горячим песком.

Она шепчет:

— Теперь совсем скоро, мой милый.

А я думаю, лихорадочно думаю, что надо еще скорее, и не из-за меня, а из-за синих слюней. Потом думаю, как это звучит у мамы в голове, и стараюсь мысленно объяснить ей все, что произошло. Получается так, словно я тоже теряю кровь, но в хорошем смысле. Самое лучшее ощущение на свете, ощущение освобождения от лжи. Я думаю все, как есть, с самого начала, и я не слышу маминого голоса, наверное, потому что она думает о Санктине, о ее мертвой сестре, которая живет здесь, в Парфии.