Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Хорошая мысль, которую я, возможно, уже не успею донести, приходит ко мне совершенно внезапно. Их бог разрушает их тела. Пересотворение убивает их. Все народы получили нечто, но изгоев убивает то, что дал им их бог.

Но они питаются плотью и кровью, и даже костью тех, кто смог выдержать влияние бога. Человеческая плоть для них не пища, нет. Иногда мне приходится перескакивать через кости, и я понимаю, что они звериные. Та страшная кость, которая показалась мне человеческой, наверняка, принадлежала крупному животному. Они едят не только человечину. Конечно, ведь иначе они давно погибли бы. Слишком неразумные, чтобы пробраться в дома, слишком медленные, чтобы мигрировать.

Но это не хорошие новости. Изгои не оставляют костей и крови, они слижут кровь вместе с землей, а кость разжуют с камнями не потому, что они прожорливые чудовища. Люди для них не пища, а противоядие. В нас что-то есть, чего им не хватает. Их тела разрушаются вовсе не от голода. Их тела разрушаются, потому что пересотворены таким образом, чтобы медленно умирать. Но человек, может один на кучу изгоев в месяц или даже в год, дает им шанс остановить распад. Не вылечиться, просто не умирать.

И я понимаю, отчего бог изгоев лишил их разума. Почти любой человек выберет не существовать. В лесу полно рассыпающихся, едва-едва двигающихся изгоев, которые все-таки ползут в нашу сторону. Им не становится легче, нет, распад просто останавливается на какое-то время. А потом возвращается, потому что все в мире возвращается. Я бы выбрал несуществование и точно не давал бы жизнь детям, если бы понимал, на что обречен.

Они не понимают, их инстинкты требуют человеческой плоти, и они радуются оттого, что им становится легче. Вот какая грустная история, у которой нет ни морали, ни смысла, просто каждый бог сотворил из нас то, что хотел.

Я не знаю, отчего эта мысль так настойчиво вертится у меня в голове, но я откладываю ее в надежде, что она пригодится мне. Не то чтобы в голову мне пришло нечто новаторское, чего не знали, скажем, Миттенбал или Ниса, но я все равно старательно запоминаю, что люди — антидот для изгоев. Может, я так готовлюсь к тому, чтобы не зря погибнуть.

Между этой мыслью и следующей пролегает пауза, когда я смотрю на свои ноги, на то, как я бегу по серо-розовому и липкому. И в какой-то момент я поскальзываюсь, потому что слишком пристально наблюдаю за собственными движениями. Я падаю прямо в мерзость, которая разлита здесь по земле и прежде, чем надо мной нависают изгои, я удивляюсь тому, какая хорошая, темная ночь с серебряным блюдцем луны.

А потом я вижу зубастые морды. Они подергиваются, словно отражения в воде, которые тревожит ветер, и вот надо мной стоят Ниса, Юстиниан и Офелла, мама и папа, и даже Атилия. И я думаю, что это по-своему очень даже милосердный способ умереть. По крайней мере, я увижу тех людей, которых сильно люблю.

Только вот сопротивляться им у меня не получится. Это, наверное, потому что я совсем глупый. Я выставляю перед собой палку, и зубы Атилии и Юстиниана впиваются в нее. Они до смешного напоминают злых собак. Хотя на самом деле глупо думать «до смешного», потому что все сейчас совершенно не смешно.

С хрустом ломается древесина, и я понимаю, что в следующий момент я стану шансом этих существ прожить еще какое-то время. Наверное, такая у меня судьба. Я корм для Нисы, и для них тоже корм. У мамы злое, зубастое лицо, какого у нее совершенно точно быть не может. Я понимаю, как скучаю по ней и понимаю, что в голове мысли вертятся очень быстро, а рубашка пропиталась липкой мерзостью, которая пахнет чем-то гнилым и сладковатым.

У мамы на шее болтается кулон на золотой цепочке — маленькие, фиолетовые цветы под тонким стеклом. Я помню этот кулон, он впечатлял меня в детстве, когда я был совсем маленьким Марцианом и сидел у нее на коленях, мне хотелось схватить этот кулон, и с него начинался я, с этого пристального внимания к цветам внутри и ласковых маминых рук.

А однажды я сдернул кулон с ее шеи, и он разбился, и все пропало. Мама поцеловала меня в лоб и сказала, что это не страшно, а папа сказал, что будет нам с мамой кулон еще красивее, но они оба были неправы — я ужасно расстроился, что никогда больше не увижу эту красивую вещь. Будет другая вещь, но эта покинула меня навсегда. Став старше я понял, что так переживают и смерть, только намного горше.

И теперь это детское воспоминание хлынуло мне внутрь, в секунду затопив все, и я чувствую, что почти рад снова увидеть этот кулон даже такой ценой. Вот мы и встретились с тобою, думаю я. Никто из тех, кого я знал лично, не умирал, и это очень здорово, что на пороге смерти я вижу давно потерянный мамин кулон, а не, скажем, бабушку.

Никто не умирал, даже тетя Санктина на самом деле не умерла. Я начинаю смеяться и понимаю, что мысли мои и секунды не длились. И что вот сейчас все они закончатся.

А потом мир расплывается в серебристо-синее пятно, становится быстрым-быстрым. Ниса вытягивает меня прямо из-под зубов изгоев.

— Ты чего разлегся?

— Извини!

Она и Юстиниан вздергивают меня на ноги. Я не оборачиваюсь, потому что не хочу видеть зубастых людей, которых так люблю.

— Надеюсь, — говорит Юстиниан. — Офелла уже выбралась по моим наметкам!

Я никогда так не радовался поцарапанным деревьям, как сейчас. Отметки начинаются, а это значит, что мы преодолели половину пути. Они белеют в темноте, и теперь буквы складываются в слова, и я понимаю, что написал Юстиниан.

Существовать — значит умирать. Безусловно, лучшее, что можно сейчас прочитать. Наверное, изгои бы обиделись, если бы могли понимать латынь и вообще какой бы то ни было язык.

Юстиниан иногда останавливается, и лезвие его ножа с шипением путешествует внутрь какого-нибудь изгоя. Он бежит впереди меня, поэтому когда он оборачивается со сверкающим ножом в руке, я вижу выражение его лица.

И понимаю, что на самом деле как бы далеко Юстиниан ни отошел от стереотипного образа преторианца, он принадлежит своему народу, и это намного больше, чем способность достать из своей души сияющее и способное резать даже металл лезвие.

У него дикий, кровожадный вид, ему нравится быть и охотником и жертвой, и об изгоях он понимает куда больше меня, Нисы или Офеллы. Глаза его, кажущиеся от сияния ножа фиолетовыми, теряют разумность и человечность в момент, когда он погружает нож в хитиновое тело. Я не знаю, кого он видит в этот момент, но ему совершенно не жутко. И мне не жутко от него, потому что выглядит Юстиниан как никогда естественно. Словно это все тоже искусство. Хотя на самом деле это, конечно, полный кошмар.

Наконец, лес становится редкий, и я понимаю, что мы почти выбрались. Все заканчивается и становится серебряным от света луны. Мы огибаем последние далекие друг от друга деревья, и я думаю, что по закону жанра, именно сейчас мне стоит споткнуться обо что-нибудь. Это делает меня внимательным, и я легко перескакиваю через похожие на щупальца, нырнувшие в землю, толстые корни.