Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Но вещи, неживые вещи, сохранены здесь. Они существуют и разрушаются по законам, которые мне неясны (но многие законы не ясны мне и в моей родной реальности), и я не знаю, сможем ли мы вынести из одной реальности в другую то, что нам нужно. Но мы сможем попробовать.

Даже страшнее, что изгоев здесь нет, это придает неопределенную, дрожащую неясность мыслям. Я вижу, как появляются и исчезают их силуэты. Когда мы проходим мимо одного из изгоев, меня пробирает дрожь, и в то же время я ощущаю радость. Мое сердце бьется в груди демонстративно-громко, словно чтобы привлечь внимание хищника.

У них пустые бессмысленные лица, в головах угадываются еще очертания человеческих черепов, но отдаленные, словно и не родичи мы с изгоями. Они дышат, и благодаря минусовой реальности, дыхание их я слышу неестественно громко, словно оно звучит изнутри меня, а не исходит извне.

Это дыхание десятков измученных, болеющих существ. Они болеют, действительно болеют, я чувствую это. Наверное, такое дыхание было у папы, когда его одолевала лихорадка.

Словно внутри нечто мешает дышать, такое горячее и горькое. Я не знаю, откуда ко мне приходит это ощущение. Словно во мне еще живет память моих испуганных и дальних-дальних предков, которые знали, что болезнь равна смерти.

Дыхание у изгоев неровное, словно они забывают дышать, а затем наверстывают упущенное, часто-часто втягивают воздух. Мне так жаль их. Я не представляю, что мне придется ударить одного из них палкой. Мне совсем не хочется причинять боль живому существу, но дело не только в этом.

Они совершенно ни в чем не виноваты, у них никогда не было выбора. И когда я буду бить их палкой, а палка с гвоздями, я буду причинять боль существам, которые никогда не знали, как это, не питаться другими людьми. Может быть, существам, которые и не догадываются, что они тоже люди. Мне грустно от этого, и я понимаю, как ужасна участь, тех, кто больше не знает, что он человек.

В лесу нет тропинок, словно люди здесь не ходят. Есть следы, но они вовсе не человеческие. Словно искаженные, тонкие пальцы впиваются в землю, а на пальцах этих настоящие когти. Хитиновые люди, люди из улья. Их становится все больше, пока мы продвигаемся. Иногда бесцветно загорается нож Юстиниана, и он оставляет зарубки на деревьях. Они мудреные, но быстрые. Я понимаю, что это буквы. Я пытаюсь читать их, но выходит бессмыслица, и тогда я понимаю, что предложение обязательно сложится, когда мы пойдем назад. А на самом деле: если мы пойдем назад.

Изгои сидят на деревьях, стоят, прижимаясь к ним лицами, вынюхивают что-то на земле. Их крылья способны к полету, потому что я вижу нескольких в воздухе. Я чувствую себя, как ребенок, которого отделяет от тигра толстое стекло.

Все, в принципе, безопасно, но тигр страшный все равно. Изгоев становится все больше, и все сильнее они ассоциируются у меня с насекомыми. Офелла прижимается ко мне и Юстиниану, насекомых она боится, а Ниса идет чуть сбоку, хватается за деревья и кружится.

— Ты что совсем не боишься? — спрашивает ее Офелла. Ниса говорит:

— Я — конец света. Если уж я чего-то и не боюсь, так это умереть.

И столько в ней тоски, что я притягиваю ее за руку к нам. Я знаю, что мы идем в верном направлении. Чем больше вокруг появляется и исчезает изгоев, тем ближе мы к их гнезду. Коконы ведь хранятся в гнездах? Я смотрю на небо. Оно заливает верхушки деревьев, словно потекла краска. Глаза моего бога смотрят на меня со спокойствием, он больше не подсказывает мне и не хвалит меня, он наблюдает за тем, как я справляюсь.

Пока я совсем не справляюсь, но я в пути. На словах все звучит очень просто. Мы найдем кокон, мы заберем кокон и мы успеем добраться до деревни прежде, чем нас выбросит в реальность. В конце концов, в самолете мы практически все время полета просидели именно в минусовой части мира.

Но до этого нас два раза возвращали довольно быстро. Мне странно оттого, что нас больше не преследует Мать Земля. Ведь именно здесь, в Парфии, ей и полагается в первую очередь быть.

Может, она ждет чего-то?

А потом под моей ногой что-то оглушительно хрустит. Не приятно, как хлопья с молоком или осенние листья в парке, а с отчаянной надрывностью. Еще не взглянув вниз, я понимаю, что это кость. Она, как и все сломанное здесь, начинает распадаться, рассыпаться. А в настоящем мире будет лежать еще долго-долго, переживет и меня, и всех. Я боюсь, что это человеческая кость, хотя толком не успеваю ее рассмотреть, она желтоватая, но рассыпаясь, кажется мне белой.

— Помни о смерти, — говорит Юстиниан.

И я вдруг думаю, как так может быть, чтобы я тоже мог так лежать, костью, отдельно от всего себя и навсегда. Это странно, я неотчуждаем и бессмертен для себя самого, и мне кажется, что смерть это то, чего не бывает, и о чем всем нам врут.

Мысль эта обнадеживающая, словно бы с ней я непобедим. И это очень здорово, потому что густой лес все более душно и тесно прижимается к нам. Я вижу тут и там наросшие на деревья соты, словно бы кто-то распотрошил улей. Они похожи то ли на диковинные грибы, то ли на древесную болезнь, то ли на странный и уродливый коралл. Множество ячеек, соседствующих друг с другом, кажутся мне тошнотворными. Я читал о таком, человеку отчего-то неприятны такие штуки. Так что я не трус, просто следую сигналам своего мозга. Внутри каждой ячейки что-то вытянутое, крохотное и белое, как личинка, выглядывающая из отверстия, или как мерзкая гнойная головка, образующаяся в немытых ранках, или коротенькая и разваренная вермишель. Мне больше всего нравится третий вариант, хотя и он противный.

— Мерзость какая, — говорит Офелла.

— Совершенно прекрасно, я считаю, нужно создать такой скульптурный комплекс.

— Я считаю, что у тебя комплекс, — говорит Ниса. — Иногда можно просто признать, что нечто отвратительное тебе не нравится.

— Я защищаю свой разум от ужасов мира с помощью эстетизации, не мешай мне.

Мы смеемся, и смех наш разносится далеко-далеко и громко, словно звук минует стволы деревьев, ни обо что не ударяется и не останавливается.

Я подхожу к сотам, рассматриваю их и замечаю, что белые, странные штуки в отверстиях шевелятся. Наверное, впервые в жизни меня совершенно не разбирает любопытство. Я не хочу знать, что это и для чего. Но это не кокон. Оно все влажное, но лишь слегка, ничего, кроме личинок в себе не хранит. Значит, мы ищем нечто совсем другое. Это даже хорошо, потому что я понятия не имею, как мог бы прикоснуться к этим сотам.

— Что за бог мог сотворить такое? — спрашивает Офелла. Никто не отвечает ей, потому что нас всех тут же одолевает страх, что если мы и в безопасности от изгоев, то не от их создателя.

А я все еще надеюсь, что отвратительные штуки лишь еще одно проявление минусовой реальности, изменчивой и чуждой. Но в глубине души я знаю, что это часть моего мира, и от этого мне становится совсем противно.