Дарья Беляева - Жадина [СИ]

— Все, прекрати, — говорит Офелла, а потом мы все смеемся, и этот смех рассеивает напряжение. Юстиниан говорит:

— Я надеялся, что ты сдашься раньше меня.

— Я думала, это сделает Марциан.

— Мама говорит, что я самый смелый человек на земле.

Ниса подмигивает мне золотым глазом.

— Но жутковато стало, а?

— Жутковато, — повторяю я. А Ниса говорит:

— Знаете, как для людей с большими проблемами и неясными способами их решения, мы весьма неплохо проводим время.

Я вдруг ощущаю нечто особенное, но оно не укладывается в голове, не приручается языком.

Юстиниан говорит:

— Да, на мой взгляд вполне неплохо.

А Офелла шепчет:

— Раньше я думала, что приключения для людей, которые не в силах найти себе в жизни полезного занятия.

— А мы в силах?

— Не знаю, по-моему мы в силах даже спасти мир.

— Чтобы спасти мир, нужно спасти меня.

— Да, это я сказал так поэтично, чтобы ты…

— Ничего не поняла.

— Марциан, не додумывай за меня, это невежливо. Но, в определенном смысле, ты прав.

Теперь мы все шепчем, и я вдруг ощущаю нечто совершенно странное. Учительница учила меня, что есть дезинтеграция и интеграция, но не учила, что есть нечто среднее между ними.

Я ощущаю, как с одной стороны все распадается и расходится, все мы теперь шепчем, и я уже не понимаю, кто и что говорит, даже собственные реплики не отделяю от чужих. И в то же время, пока восприятие мое распадается, нечто соединяется и очень крепко.

Мне кажется, мы ближе, чем когда-либо.

— Я люблю вас.

— Я думаю, это слишком сильное слово, мы ведь, в сущности, не так близко знакомы.

— Я знаю, что ты любишь больше всего на свете, Офелла.

— И что же?

— Чувствовать себя лучше других.

— Помолчи.

— Да, помолчи. Я хочу насладиться тем, что у меня есть друзья.

Я касаюсь чьей-то руки, но не чувствую ни тепла, ни холода, и переживания мои становятся еще более странными. Я ощущаю рядом с собой людей, которые мне дороги, и я уверен, что я влюблен, тем вдохновительным образом, о котором читают в книжках.

Только я совершенно не понимаю, в кого именно. Я задумчиво глажу кого-то по волосам, что-то говорю, меня держат за руку, что-то говорят.

— Интересно, родство душ выглядит именно так?

— Оно никак не может выглядеть.

— Кстати, если именно так, то все это довольно нелепо.

— Я думаю, вполне можно подружиться навсегда за пару недель.

— Кстати, мы с тобой знаем друг друга всю жизнь.

— Не всю, ты позже родился.

Мне кажется, что у меня в груди невероятно легко, словно там космос и невесомость. А еще, что все правильно. Я глажу кого-то, гладят и меня, мы говорим о чем-то, только слова не значат совершенно ничего.

Запредельная цельность в чужой стране, где по единственной улочке рядом с нами ходят невиданные и голодные существа, делает меня таким счастливым.

— Я так счастлива, что вы рядом со мной. Я представить себе не могла, что меня можно полюбить и ради меня можно бросить свой дом.

— Я думал, что меня никто не выдержит дольше пяти дней к ряду.

— Я не знала, что могу довериться кому-то через пару дней после знакомства.

А я все это знал, я все это думал. И мне так хорошо.

А потом я целую кого-то, и это влажно, приятно и лучше совершенно точно не бывает. Кто-то касается губами моей шеи, и я кого-то глажу. Все это неразличимо, может даже не только для меня.

Но я как никогда ощущаю, что мы счастливые, мы в чужой стране, у нас большие проблемы, но мы молодые, и нам все можно. Это невероятное ощущение.

Все становится совсем туманным. Я касаюсь то кожи, то ткани, я целую и целуют меня, холодное и теплое чередуется.

А потом Ниса всхлипывает, и все разбивается. Я открываю глаза и вижу, как она прижимает руку к лицу.

— Ниса, ты… — начинает Офелла.

— Мать твою, я слишком счастлива.

Она смеется, но ничего уже не исправить. Мир опять опрокидывается в минус.

Я смотрю на Офеллу, она черно-белая, и румянец на ее щеках серый, как у мечтательных девушек в старом кино. Она быстро застегивает пуговицы на блузке, становится такой, словно бы никогда ее не расстегивала. Юстиниан говорит:

— Волшебство закончилось.

А Ниса говорит:

— Волшебство началось.

Я вижу, как червь проникает в щели между досками на полу, мы с Нисой кидаемся к нему, но сталкиваемся лбами. На самом деле, это ничтожный, крохотный кусочек катастрофы. Его не хватит для того, чтобы в мир пришла Мать Земля. Но однажды из всех этих крохотных существ сложится сеть, которая приведет ее сюда.

Не страшно, если мы потеряли его, но однажды это станет важным.

Мы сидим на кровати, и я не знаю, что пугает меня больше — взгляд Офеллы или изменившаяся реальность.

— Как жаль, — говорит Юстиниан. — Еще одна странная сексуальная история не случилась со мной из-за конфликта между слоями мироздания. По крайней мере, это необычно.

Мы смеемся, а Ниса растирает по лицу кажущиеся черными слезы.

— Простите, — говорит она. — Не за то, что испортила момент. Просто я вдруг почувствовала себя такой счастливой. Оказывается, мне нельзя испытывать никаких сильных эмоций.

В отличии от Офеллы, она не выглядит смущенной. Юстиниан этого совершенно не умеет. Я, наверное, смущен тем, что Офелле теперь неприятно. Она поправляет волосы, и я думаю, что их клубничный запах кажется мне теперь совсем близким.

Я смотрю на настенные часы, на которых шевелит глазами клоун, рот у него открыт, как будто он очень пьян или не совсем разумен. Когда я пришел, то этого клоуна не заметил. Может быть, в реальности со знаком плюс он выглядит менее жутким. Маятник, его вываленный язык, путешествует справа налево и иногда замирает на одном из краев его ограниченного мира. От этого лицо клоуна кажется еще более жутким.

Я слышу далекий детский смех. Если это дом богов, думаю я, то здесь вполне может быть бог-ребенок кукольников. Эта мысль вызывает у меня не только благоговейный трепет, но и радость, потому что я вспоминаю, что и мой бог здесь.

Мой бог с его открытыми глазами и ответами ждет меня. Я хватаю книжку и говорю:

— Мне нужно на улицу.

— Ты с ума сошел? — спрашивает Ниса. — Там может быть опасно.

— И здесь может быть опасно, — говорю я. — Но если мы будем подвергаться опасности на улице, у нас есть шанс узнать кое-что важное.

Я не дожидаюсь их ответа, потому что я знаю, как ограничено может быть наше время здесь.

Я распахиваю дверь, и она кажется мне слишком легкой, словно сделанной из бумаги. Так странно ощущать несогласованность предметов и их свойств, и мне кажется, что по-настоящему привыкнуть к этому невозможно. Я бегу по коридору, и хотя шагов моих друзей не слышно, я знаю, что они рядом. А потом я вдруг останавливаюсь, еще сам не вполне поняв, почему, смотрю на открытую дверь в одну из комнат. Как бы наша гостевая ни была похожа на детскую, теперь я хорошо вижу, что она ей не является.