Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Миттенбал уходит спать, и мы с Астартой еще некоторое время сидим. Она рассказывает, что в апреле будет ярмарка, куда они повезут нечто удивительное. На латыни она говорит бойко, но иногда надолго забывает нужное слово и замолкает. Она кокетливая, но каким-то игрушечным, кукольным образом.

Наконец, она поднимается из-за стола, говорит:

— Пора спать, мой дорогой. Завтра решите, не хотите ли остаться еще на день.

Она тянется ко мне, от нее пахнет жимолостью, которая не должна расти в этом жарком месте. Астарта целует меня в щеку.

— Ты очень красивый, — говорит она. — Мне нравятся красивые люди.

Но я ни на секунду не думаю, что она хочет меня. У нее детское восхищение, словно она много младше, даже совсем маленькая девочка, хотя она явно чуть старше меня.

Я остаюсь в гостиной один. Длинноногая корзинка ходит вокруг меня, пока я не складываю туда свою чашку и блюдца, а потом цокает в направлении кухни, и наступает тишина.

Я листаю книжку, лежащую у меня на коленях. Мне здорово, и меня переполняют впечатления. Но наступит завтра, и мы не будем знать, что нам делать дальше.

Точки звезд обозначены цифрами, за цифрами скрываются буквы. Ответы и шифры.

Я решаю выйти во двор и посмотреть на звездное небо. В прошлый раз, когда мой бог помогал мне спасти папу, он говорил со мной. Были ли мы в минусовой реальности, если там его дом? Бездна звезд лишь часть огромного плана мироздания, в котором мы ничего не понимаем.

И все-таки я решаю выйти во двор и посмотреть в глаза моего бога. Может быть, ему интересно, что происходит со мной. Я отодвигаю засов и выхожу на крыльцо. Абсолютно все ставни закрыты, я из любопытства даже прохожусь вдоль дороги. Все как одна ставни действительно крепко запахнуты, как будто кто-то следит за порядком и проверяет их каждый вечер. Небо большое, звездное.

Аквариум с серебряными рыбками, думаю я, возвращаюсь на крыльцо, сажусь рядом с дверью и открываю книжку. Звезд много, но ни одна не мигает. Я пробую наугад составить предложение.

Видение. Вино. Моя. Война.

Звучит, как что-то, что мог бы написать Юстиниан. Некоторое время я с упоением занимаюсь составлением предложений. Ловлю взглядом звезду, ищу ее значение, запоминаю слово, ловлю следующую.

Мое новое любимое предложение: город животных моментально жует.

Все это — части моего бога. Все это — кирпичики для бреда. Все это — живые люди.

Я связываю взглядом папины звезды, и мне становится тоскливо.

Я отвожу глаза, замечаю тень на земле, вскидываю голову и вижу Офеллу. Она стоит передо мной и смотрит на меня в упор.

— Привет, — говорю я. Вид у нее странный. Она стоит так, будто у нее очень устал позвоночник — плечи опущены, голова наклонена. Она делает шаг ко мне и протягивает руку.

— Ты в порядке?

Но она совершенно точно не в порядке. Лицо ее искажает страдание. Я поднимаюсь, делаю шаг к ней, но в этот момент дверь позади меня открывается, и чья-то рука втягивает меня в дом. Офелла в этот за момент перестает быть Офеллой. Она кидается ко мне, а может к свету за дверью, теряя человеческий облик. Я едва успеваю ее рассмотреть. В ней оказывается что-то от насекомого, большие блестящие глаза с неярко выраженными зрачками, тонкие крылышки и острое тело, с которого словно осыпаются частицы.

Я оказываюсь в доме, а оно остается за дверью. Миттенбал задвигает засов, и я слышу мерные удары, но дверь выдерживает. Она очень крепкая, хотя и выкрашенная в нежно-розовый.

— Там моя подруга! — говорю я, хотя сам уже убедился в том, что это не она.

— Нет, — говорит Миттенбал. — Там изгой. Они иногда приходят посмотреть, не задержался ли кто после темноты.

— Тебе, наверное, жить надоело, — говорит Миттенбал. Голос у него спокойный, кажется, он на меня не злится. Я говорю:

— Нет, совсем не надоело. Жить ведь очень здорово. Мне нравится жить. Я бы даже сказал, что это самое любимое мое занятие.

Миттенбал смотрит на меня, потом прижимает ладонь ко лбу.

— Значит, это я не сказал вам самого главного. Здесь после темноты нужно закрывать окна, закрывать двери и точно знать, где находятся твои близкие. Видит мой бог, если бы я не заметил тебя с этой дурацкой книжкой, ни за что бы не пустил домой.

— Вы не любите людей, которые не любят читать? — спрашиваю я, а Миттенбал вздыхает, словно ему очень грустно.

— Да нет. Просто изгои не умеют читать и не берут предметы. Вещи их не интересуют.

— А что не так с изгоями? То есть, я понимаю, что если вы называете их изгоями, значит с ними все не так…

Миттенбал прерывает меня, тыкает пальцем в мою щеку.

— У тебя здесь помада моей жены.

Я смотрю в зеркало и вижу малиновый отпечаток. Миттенбал начинает его тереть. Я говорю:

— Это не то, что вы думаете.

— Она может быть неаккуратной, — растерянно говорит он. — Так вот, изгои.

Помада Астарты исчезает с моей кожи, и Миттенбал смотрит на свои пальцы, говорит:

— Здесь наша земля, мы испокон веков жили тут и никуда не собираемся уходить.

Мне становится неловко, словно бы я какой-то толстосум в хорошем костюме, пришедший дать мешок с деньгами за эту деревню, в землю которой впитались целые поколения.

Но потом я понимаю, что Миттенбал говорит не со мной, а с тем, что снаружи. Он поворачивается к окну. Но то, что за окном, отчего-то думаю я, не в силах его понять.

— Они живут в лесу, но все время суются в нашу деревню. Тебе не повезло, обычно дорогу патрулирует одно из моих творений. Я сделал его из нескольких волков и пластика. Оно сейчас в ремонте.

Я думаю, что это забавно, потому что встретив ночью нечто из нескольких волков и пластика, я испугался бы больше, чем увидев Офеллу, даже такую странную.

Мы с Миттенбалом садимся на стулья, не сговариваясь развернув их от стола к закрытому ставнями окну.

— Дарл говорит, что другие в Империи считают, что пересотворение варваров вышло каким-то неправильным. Они просто никогда не видели изгоев. Эти действительно потеряли разум. И человеческую суть.

Я слушаю внимательно, потому что мне нравятся страшные истории. Но я не связываю рассказ Миттенбала с тем, что только что едва не случилось со мной.

— Изгои не похожи на людей. Мне они чем-то напоминают насекомых. Пересотворение изменило их облик, но не только. Оно отобрало у них разум. У них есть лишь одно стремление — жрать, чтобы жить. Их тела разрушаются, словно в пыль рассыпаются, когда они голодают. Им нужна человеческая плоть, чтобы жить. И кровь. И кость. Они не оставляют совершенно ничего.

Мне становится грустно. Это уже не люди-хищники вроде Нисы, а просто хищники.

— Немногие осмеливаются жить рядом с лесами изгоев.

Наш народ тоже живет в лесах и считается неразумным. Наверное, принцепсы пришли бы в ужас от изгоев, если так боятся нас. Хотя в ужас пришел бы кто угодно.