Дарья Беляева - Жадина [СИ]

— Из дурки? — спрашиваю я с опаской. Что этот человек — один из нас, я понял еще не по имени, но по взгляду. Но в дурдом, заведение закрытого типа для содержания тех, кто совершенно не способен себя контролировать, отправляют опасных для общества людей нашего народа. Совершенно точно нельзя относиться хуже к человеку, которому повезло меньше, чем мне, ведь никто не выбирает, под какой звездой родиться. Однако нужно быть и осторожным. Баланс между этими стремлениями и есть порядочность.

Дарл достает из-за одного из ящиков бутылку воды, передает нам. Сначала я даю попить Юстиниану, потому что он потратил много сил на бессмысленное разрушение. Юстиниан передает бутылку мне, и я крепко в нее вцепляюсь. Даже в тени ящика пластик нагрелся так, что обжигает ладони, а вода горячая, но самая вкусная на свете.

— Ага, — говорит Дарл. Одет он не так, как парфяне, на нем шорты и выцветшая майка, на которой едва читается название футбольной команды, все игроки которой уже стали толстыми обладателями яхт и недвижимости у моря.

Он говорит:

— Там не сахар. Но так нигде не сахар!

Он хрипло смеется, и я наблюдаю, как двигаются избороздившие его лицо морщины.

— А как вы оказались здесь? — спрашиваю я. — В кузове.

— Поставил ящики да сам сел.

— О, эти варварские разговоры. Вскоре издам абсурдистскую пьесу по мотивам, — говорит Юстиниан, и я прижимаю руку к его лбу. Он оказывается холодным.

— Ты отдохни, — говорю я.

Мне ожидается, что станет прохладнее от скорости, с которой мы едем по дороге, но ветер горячий, хрустящий от песка, и нам всем, в конце концов, снова приходится лечь в кузов. Лежа на плетеной подстилке я понимаю, что Дарл поступил мудро. Над нами словно завеса песка, золотая вуаль, но скорость уносит его вдаль, и он не оседает на нас. Если протянуть руку, песчинки будут ударяться о мою ладонь, но когда я лежу, песок просто заволакивает синее, безоблачное небо надо мной.

Юстиниан вскоре засыпает от усталости и от того, как мягко нас качает машина, двигаясь по ровному языку асфальта, пролегшему между барханами. Дарл достает из кармана сигареты с парфянским названием и закуривает. Я представить себе не могу, как он может курить такие вонючие сигареты, лежа на дне кузова в такую страшную жару.

Я смотрю на расслабленное лицо Юстиниана, он не морщит острый нос, наверное, даже не чувствует запаха дыма. Глаза у него чуть заметно двигаются под веками, будто он что-то читает. В детстве я считал, что когда у спящих двигаются глаза, они читают свои сны, и в головах у них всплывают картинки, как от книг.

Я не знаю, что сказать Дарлу, наверное, надо что-то спросить, но язык сухой, а в голове свистит ветер. Дым от его сигареты взвивается вверх, и его разбивает летящий над нами песок, изредка гремят на поворотах ящики.

— Я ведь знаю, что ты его сын, — говорит Дарл. — Казалось бы, просто парень похожий. Но я уж такие вещи чувствую. Его сынок, надо же. От той грустноглазой принцессы?

Я молчу и слушаю его. Мне странно задавать вопросы тому, кто знает обо мне что-то важное с самого начала.

— Мы с ним были друзьями, — говорит Дарл. — Потом каждый пошел своей дорогой.

Наконец, я все-таки не выдерживаю:

— Мой папа правда был в дурдоме?

Мне кажется, что кто-то смывает краску с рисунка, на котором я знаю каждую черточку. Мой папа — особенный, он избран нашим богом, чтобы быть нормальнее других. Не мог он попасть в место, где оказываются самые безумные люди Бедлама. Это просто неправильно, так не должно быть, потому что мой папа — противоположность варварам, которых все представляют, когда слышат слово «дурдом».

Дарл смеется, говорит:

— Он был самым поехавшим ублюдком, с которым я дружил. А дружил я со многими. Я вообще дружилистый.

— Нет такого слова, — говорю я. — Но оно хорошее.

— Вот и язык стал забывать. Ничего, новый придумаю.

— Вы были с ним на войне?

Дарл смеется, показывая песочно-желтые, пустынные зубы.

— Нет. Мы с ним сбежали вместе, и я пошел своей дорогой. Тогда было странное время. Все кричали о свободе и невероятных переменах, готовы были бороться и умирать за радикальное преображение мира. Бертхольд окунулся в это с головой. Там было его место. У меня были свои дела.

Дарл говорлив, как и все старики, и мне нравится его слушать. А потом я понимаю, что он разве что на пару лет старше моих родителей. Мне становится очень странно думать об этом.

— Он мудрый человек, хотя чокнулся похлеще тех, кто рождается под Буйными Звездами, — говорит Дарл. — Он человек своего времени. А я человек, которому нужно было решить проблему.

— А какую проблему вы решали?

Я смотрю на него внимательно, понимая, что этот высокий, тощий, и в то же время крепкий старик, был рядом с моим отцом в темное время его жизни, о котором не знаем ни я, ни сестра, ни мама.

Он является источником знания о папе. Но я не уверен, что хочу открыть для себя, кем был мой отец. В конце концов, он не зря хранил свои тайны. Поэтому я спрашиваю:

— Так что про проблему? Какая она?

Дарл почесывает нос, ветер сдувает пепел с его сигареты.

— Я был мертв внутри, и голоса с юга сказали мне идти. И я пошел. Здесь, на юге, я нашел отца Миттенбала и стал на него батрачить. Так и жизнь прошла.

— А что голоса с юга?

— Голоса с юга говорят, что я все сделал правильно.

— И теперь вы живы?

Он обнажает зубы, цокает языком.

— Да нет. Нет, не жив. Так и никто не жив.

Я не боюсь, и в то же время мне не по себе. Папа говорит, что любое безумие отчасти правда. Что на все можно посмотреть с любой перспективы. Слова Дарла именно этим мне не нравятся.

Безумец в стране мертвых.

— Расскажите, — быстро прошу я. — Про место, куда мы едем.

— Да деревенька, особенного в ней ничего нет, кроме того, что она стоит на границе с землями изгоев. Но сколько ни живу — все справляемся. А чего б не справиться? Как отца Миттенбала закопали, так тяжелее стало. Но живем. Там люди важным делом занимаются. Ты про кукольников ничего не знаешь, да?

— Они делают кукол, — предполагаю, но Дарл закладывает руки за голову, словно меня не слышит.

— Это нет, — говорит он. — Я бы это так не назвал.

Дарл широко зевает, из черного провала его рта высовывается красный язык.

— Ты как хочешь, а я дальше спать. Ехать нам до самой областной границы. А книжку береги. Хорошая книжка. Я ее наизусть знаю.

Я сильнее прижимаю ее к себе, как ребенок игрушку. И вправду, очень хорошая.

Он закрывает глаза, минут десять молчит, и тело его безвольно качается от хода машины, но я чувствую, что Дарл не спит. Может быть, по контрасту мне что-то ясно, потому что рядом со мной спящий Юстиниан. Сначала я думаю, что в такую жару заснуть точно никак не получится. Перед глазами у меня то и дело всплывает испещренное морщинами лицо Дарла. В честь этого человека папа хотел назвать меня? Но почему? Дарл не воевал с ним бок о бок. Они вместе сбежали, и Дарл ушел на юг, чтобы стать живым, а папа вошел в императорский дворец, чтобы переделать мир.