Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Ниса управляет рукой Юстиниана и вместе они калечат дорогую, безумно красивую машину Санктины. Мне кажется, они хотят ее на клочки разрезать, не меньше. Машина вскоре теряет свою форму, становится топорщащимися листами и полосами металла. Теперь не сказать, чтобы когда-то она была красивой или дорогой. Или вообще машиной.

Мы с Офеллой как раз видим первый автомобиль, способный нас подвезти. И вообще первый автомобиль за долгое-долгое время, кроме того, который калечат перед нашими глазами.

Наверное, водитель решает, что мы разберем на металлолом и его машину, потому что он не останавливается. Следующей попытки приходится ждать десять минут, но и второй водитель нас игнорирует.

— Может, мы неправильно голосуем? — спрашиваю я. — Так же говорится про автостоп. Голосовать? А почему голосовать?

Офелла утирает пот со лба и говорит:

— Понятия не имею, Марциан.

И мы пробуем снова, но у нас не получается опять. Тогда я снимаю с себя рубашку, стелю ее на обочине, и Офелла садится на нее, а я продолжаю голосовать правильно или неправильно, пока Юстиниан и Ниса распиливают машину преторианским ножом. Вернее, пока Ниса водит рукой Юстиниана, словно он первоклассник, которому она помогает с прописями.

Наверное, все вчетвером мы похожи на какой-нибудь абсурдный перфоманс Юстиниана. Мы странные. Многие так думают, потому что редкие машины пролетают мимо нас, даже не замедляясь.

Только одна останавливается — старенькая, красно-облезлая и с открытым кузовом, в котором трясутся коробки с консервными банками и прямо на солнцепеке спит какой-то тощий человек, которому я сочувствую, потому что, наверное, он уже ближе к жаркому, чем к нетронутому человеческому существу.

Юстиниан отшатывается, едва не падает. Он бледный, несмотря на то, как палит пустынное солнце и, кажется, если его тронуть, он будет холоднее Нисы.

Ниса обнимает Юстиниана, и он улыбается. Кажется, Юстиниан прощен, и я тоже этому рад. Затем Ниса подскакивает к машине, из окна высовывается водитель. Я иду обнимать Юстиниана вместо Нисы, чтобы он не упал, пока Ниса пытается договориться с водителем на живописном фоне развалин, в которые превратила машину своей матери. Водитель мне нравится. Растрепанный молодой парень с растерянной улыбкой, словно он что-то потерял, но может вспомнить, что.

Ниса говорит с ним на парфянском, и он отвечает ей что-то так, словно она спрашивает у него, в чем смысл жизни или почему западная философия строится вокруг категорий существования. То есть, он нервничает, смеется, выглядит растерянным, а говорит много. Я подхожу ближе, чтобы рассмотреть его.

Он до половины высовывается из окна самым неудобным образом. Я вижу, что одежда у него легкая и черная, такого же кроя, как у Санктины и Грациниана, только пуговицы и запонки не в форме солнца, а в форме птичьих черепков, маленьких и сделанных очень искусно. Каждая пуговичка — отдельная, крохотная птичья голова.

Это даже немного неприятно, но все равно красиво. Парень смуглый, глазастый, с чертами в целом симпатичными, но из-за странного выражения его лица, у него совершенно нелепый вид.

Я поддерживаю уставшего Юстиниана, и он пользуется этим со всей возможной расслабленностью, так что мы оба кренимся назад, и я говорю:

— Осторожно! Мы должны произвести впечатление!

Тогда водитель вдруг неожиданно внимательно на нас смотрит, говорит с акцентом заметным, много сильнее, чем у Нисы:

— Говорите на латыни?

— Да, — говорю я. — Это наш родной язык. Мы из Империи.

А потом я понимаю, что, может, этого и не стоило говорить. Все-таки парфяне, наверное, нас не любят. Но парень выглядит очень доброжелательным.

— Приятно познакомиться.

Но ни мы, ни он не представились, поэтому выходит неловко, как будто кто-то вырезал кусок диалога.

— Пожалуйста, — говорит Офелла. — Подкиньте нас до ближайшего города! Прошу вас! Видите, наш друг от жары совсем дурной, — она кивает в сторону Юстиниана.

— А с машиной что сталось? — спрашивает водитель.

— Она плохо себя вела, — говорит Юстиниан, едва шевеля языком.

— Вот что, — говорит водитель. — Ближе всего здесь наша деревня. Я вас подкину туда, дам ночлег. А утром вы как-нибудь себе разберетесь. Может, оттуда кто поедет в город. А то вы далеко забрались.

— Здорово! — говорю я, и Ниса тоже что-то говорит. Наверное, то же самое, только на парфянском.

— Девчушки влезут на сиденье, — говорит водитель, и слово это странное, словно бы оно должно быть произнесено кем-то много старше него. — А вы полезайте в кузов. Там, конечно, жарко, но тент наш сдуло в прошлую песчаную бурю.

— Спасибо вам, — говорю я. — Вы очень добрый человек.

А он говорит:

— Это вам спасибо.

Получается весьма странно.

Я помогаю Юстиниану залезть в кузов, и Юстиниан наступает на человека, спящего там. Он бормочет что-то, а затем открывает пронзительно голубые на обгоревшем, красном лице глаза.

— Здравствуйте, — говорю я, и он улыбается словно я его самый-самый лучший друг.

— Латынь! — восклицает он. — Тысячу лет не говорил на латыни!

— Надеюсь, не в прямом смысле.

— Миттенбал сказал, что мы за тушенкой. А привез мне земляков! Хороший он человек! Вас как зовут?!

Я вижу, что это человек старый, постоянное нахождение на солнце сделало его кожу похожей на иссохшуюся красную землю в трещинах, и когда-то тонкие, почти аристократичные черты выглядят у него страннейшим образом.

— Меня зовут Юстиниан, и я свидетельствую, что по вкусовым качествам уступаю тушенке.

Красный человек вытягивает палец, словно решил ткнуть им в небо, говорит:

— Тихо! Сейчас тронется!

Мы с Юстинианом одновременно опускаемся на плетенную подстилку рядом с красным человеком. Он говорит:

— Хорошо его знаю. И малышку эту.

Хлопнув по кузову машины, он тут же отдергивает руку, обжегшись.

— Тут двигаться надо осторожно, — говорит. — С плетенки ни шагу. Вас как зовут?

— Меня — Юстиниан.

— А меня — Дарл.

Не то, чтобы я считаю, что мне опасно быть Марцианом, каждый здесь знает имя сына императора чужой страны, или что-то в этом роде. Даже у нас в Империи мне не уделяют никакого особенного внимания, папа давно отучил прессу перемывать нам кости.

Просто мы в путешествии, а в путешествии хочется побыть кем-то другим. Иная страна, иное имя, иное все.

Я думаю о папином воспоминании и о том, как он хотел назвать меня, так имя само всплывает в голове.

— Дарл! — говорит красный человек. — И я тоже Дарл!

Он вдруг подается ко мне, его пронзительные, голубые глаза упираются мне в зрачки, так что я не могу сфокусировать взгляд, и все делается туманным.

— У меня был друг, на которого ты похож. Но у тебя мягче черты. Так вот, тот друг сказал, что назовет в честь меня сына, если мы сумеем выбраться из дурки.