Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Потому что детская передо мной. Такая хорошенькая комнатка с тортиками на обоях, выструганной из дерева колыбелью и целым морем игрушек — кукол, машинок, плюшевых зверьков, калейдоскопов и прочих радостей, которые сопровождают нас в детстве.

Только вот у кукол до жути человеческие глаза, в машинках металл переплетен с костью, а у плюшевых зверьков не плюшевые головы, пришитые грубыми нитками. Калейдоскопы ничем меня не шокируют, но, может быть, заглянуть я бы в них все-таки не решился.

Хотя странно думать, что я смог бы сделать хоть шаг, зайти в эту комнату с занавесками, усыпанными звездами и лунами.

Я стою, и друзья мои, едва не врезавшись в меня, замирают. Игрушки образуют ровный круг, как будто охраняют кого-то внутри. В центре этого круга стоит лошадка, она выглядит почти нормальной. Деревянная, в пятнах, в любом случае кажущихся черными в этом сумеречном мире, с большими, нарисованными и грустными глазами. Лошадка мерно раскачивается, и я бы не удивился, если бы она делала это сама собой. Многие вещи здесь не подконтрольны ничему и живут собственной, особенной жизнью.

Да только слишком ясно и сильно я различаю здесь присутствие чего-то. Лошадка качается, а потом вдруг замирает. Перед дней рассыпаны кубики с изображениями зверушек, цифрами и буквами. Каждая грань — нечто новое. Зверушки кажутся мне совсем чужими. Это не существа из нашего мира. Непропорциональные, незнакомые и очень зубастые. Цифры похожи на результаты страшных уравнений из университета, а буквы принадлежат алфавиту, которого я не знаю.

Но все это исполнено с той любовью и простотой, с которой создаются игрушки для наших, человеческих детей. Кубики выстраиваются в башенку, смотрящую на нас буквами странного алфавита с линиями неприятными моему (а может и человеческому) глазу.

Я не слышу детского смеха или дыхания, но мне чудятся прыжки и хлопки. Я не знаю, как выглядит бог-ребенок, похож ли он на человека вообще, не слышу его голоса, не вижу его, но эти прыжки и хлопки, размеренные, ритмичные, заставляющие содрогаться башенку из кубиков без сомнения принадлежат кому-то маленькому. Детские ритуалы и правила, ровное количество прыжков, ровное количество хлопков.

Или твоя мама умрет.

Перешагивай через трещины, иначе заболеешь. И не гляди под кровать, вот чего точно никогда не делай. Мне кажется ритм, который я слышу, можно наложить на несложную песенку.

Еще я слышу щелчок, и первый кубик отлетает, замирает на уголке, совершенно не желая занять устойчивое, как полагается в реальном мире, положение.

Скрипят доски, повторяются хлопки в ладоши. Есть много разных считалочек, они не все смешные.

Девять-десять, вас всех повесят.

Кубик поднимается в воздух, а потом взлетает вверх, остается на потолке, словно полет был падением.

Семь-восемь, прощения попросим.

Щелкни пальцами, на месте покрутись, а если будет страшно, к маме обратись.

Я помню, как важно было нам с Атилией совершить ровное число шагов или пройти в парк именно той дорогой, которая огибает ручей. Поэтому я стою на месте. Я знаю, что нельзя прерывать такие вещи.

Когда ребенок сбивается, его мир рушится. Я не хочу, чтобы бог сбился. Уязвимость того, что важно для него страшна мне. Я думаю, что и остальные это чувствуют, мы молчим, стараемся сделать вид, что нас вовсе не существует.

Перемещаются кубики, а игрушки, словно верующие, словно его собственный народ, неподвижно устремлены к центру. Наконец, наступает тишина. Движения нет, и это значит, что все важное — закончено. Я физически чувствую, как уходит время. Это, с одной стороны, метафора, потому что у нас его не так много. С другой же стороны, я ощущаю его, словно бы воздух, уходящий из легких. Оно уходит из моего тела прочь, и в этот момент равняется жизни, как никогда прежде. Я закрываю глаза и думаю, что будет, если открыв их, я увижу перед собой чужого, маленького бога.

Не увижу. Его нельзя увидеть, ведь бог-ребенок в какой-то степени еще не существует. С ответом приходит спокойствие. И я понимаю, что можно идти. Мы проходим мимо осторожно, и вслед нам несется скрип укачивающей его деревянной лошадки.

Мне кажется, что доски пола расходятся, и отчего-то я совсем не хочу видеть, что под ними. В щелях между досками блестит притягательная чернота.

Мы нарушаем молчание только когда выбегаем из дома. Юстиниан говорит:

— По-моему, я передумал когда-либо заводить детей.

Я прижимаю к себе свою книжку и смотрю на подмигивающее мне небо. Я схожу с крыльца, иду на дорогу, и мне кажется, что закрытые окна домов, обращенных ко мне, это открытые глаза. Бог-ребенок любопытствует. И хотя мы не разозлили его, ему про нас интересно.

Дорога пыльная, и когда я сажусь на землю, вокруг меня вздымается облачко песка легкое, словно пудра. Мои друзья стоят на крыльце, а я открываю книжку. Сумерки позволяют мне видеть, но буквы, как во сне, скачут и расплываются перед глазами. Мне кажется, что я смотрю на суп, в котором плавает вермишель в форме буковок. Это знаки, из них составляются слова, их много, но они не имеют никакого смысла и находятся в движении. Я запрокидываю голову. Нужно сосредоточиться, времени мало. Звезды в светлом небе кажутся еще острее, словно их нарисовали. Они мигают, они хотят, чтобы я понял. Он хочет.

Я мотаю головой, стараясь вытрясти изнутри смятение. Когда я смотрю на дорогу, то вижу изгоев. Они такие же прозрачные, как и всякий несуществующий в этой версии реальности человек. Вот только они совсем на людей не похожи.

Они прямоходящие, но позвоночники их болезненным образом искривлены, глаза у них не то чтобы фасеточные, а темные и блестящие, словно бы хитином покрытые и незрячие. У них слишком длинные руки с пальцами, похожими на хоботки насекомых и почти красивые на фоне всего остального тонкие крылья, наверняка перламутровые и переливающиеся в лунном свете.

Вытянутые лица и большие зубастые пасти придают им сходство с хищными рыбами. С тонких и похожих на уголки зубов стекают блестящие капли. Их немного, они появляются и исчезают, один из них проходит совсем рядом со мной, но не видит меня, не может почувствовать.

Какая тонкая между нами грань. Наверное, если сейчас мы снова окажемся в нашем мире, меня ожидает судьба лужицы синих слюней. Синий, успокаиваю себя я, по крайней мере красивый цвет.

Изгои шатаясь ходят по дороге между домами, иногда с отчаянием припадают к закрытым окнам. Прерывистость их появлений не позволяет мне точно понять характер их движений. Но я вижу, что они оставляют за собой светлую пыль. И хотя тела у них темные, они распадаются на нечто белесое и почти невесомое.

Я вспоминаю облачко, поднявшееся с земли, когда я сел на дорогу. И понимаю, что это вовсе не очередное искажение отрицательной реальности. Это то, что остается от них. Один из изгоев, которых я вижу, похож на разрушенную статую. Его тело теряет цельность, обтачивается, рассыпается.