Дарья Беляева - Жадина [СИ]

— Ребята!

Некоторое время мы сидим обнявшись, потом Юстиниан говорит:

— Думаю, тебе стоит снять маску.

Ниса качает головой, что явно дается ей тяжело.

— Нет. Так безопаснее. Они вас выпустили! Слава моей богине, они выпустили вас!

— Так не безопаснее, — говорит Офелла. Она показывает Нисе флакон. — Мы здесь, чтобы помочь.

— Ты потеряла мою книгу? — говорю я. Ниса кивает. Странно не видеть ее лица, разговаривая с ней, когда я так соскучился.

— Будет сложно, но мы справимся, — говорю я.

— Я так люблю вас. Я так боялась за вас!

— Подожди, — говорит Юстиниан. — Не время плакать. Мы должны ввести тебя в курс дела. И, безусловно, наступит время для рыданий.

Мы рассказываем Нисе все, что обсуждали с родителями, моими и ее, и когда я не говорю, то рассматриваю ее комнату. Она богатая, комфортная, но безликая, хотя здесь множество вещей Нисы, но она не стала их раскладывать, у них нет своих мест. На тумбочке у кровати стоит стеклянный бутон, такой же как в саду, розовый от остатков моей крови. Получается стеклянная роза того оттенка, который непременно понравился бы Офелле.

Окон нет, но у одной из стен, в клетке с тонкими прутьями и цветами на вершине, сидит тоскующая канарейка и не поет.

Я бы тоже, наверное, не пел.

Когда мы заканчиваем рассказ, Ниса молча нащупывает замочек маски на затылке, открывает его. Она все это время могла снять маску, да только не хотела. Золотая конструкция падает к ногам Нисы, и я вижу ее неизменное, красивое, бледное лицо. На фоне маски ее золотые глаза казались незаметными, но вот они снова два драгоценных камня.

— Я думала, я проведу здесь всю вечность. В конце концов, это было бы лучше, чем разрушить мир, но…

— Но не лучше, — говорит Юстиниан. — Между собой и миром, я бы выбрал себя. Свобода это доэтический императив.

Ниса не спрашивает, готовы ли мы сделать это для нее. Мы готовы, поэтому мы здесь. Она говорит:

— Сейчас, мне нужно настроиться. Забавно, мои предки держат меня взаперти и в маске, как будто я персонаж извращенного фильмеца, а я не могу найти себе повод для печали вот так сразу.

Мы сидим в молчании минуту, а потом Юстиниан говорит:

— Тебе помочь?

Ниса хмурится, качает головой. А я говорю:

— Интересно, если тебя кормили мной, откуда во мне столько крови, если они держали меня под землей четыре месяца?

— Они возвращали тебе кровь через землю. Кровь слуг и животных. Они питали Мать Землю, а Мать Земля питала тебя.

А потом она плачет, и я понимаю, что ей стыдно оттого, что она считает, что предала меня.

— Это неправда, — говорю я. — То, что ты думаешь.

— Они не должны были так с вами обращаться. Я не должна была втягивать в вашу жизнь моих чокнутых родителей.

Она прижимает руки к лицу, но Юстиниан говорит:

— Расслабься. Это вовсе не страшно.

Но это страшно. Гуталиново-черный, блестящий росток покидает ее глаз беспрестанно извиваясь, а рубиновые слезы омывают его и оставляют дорожки на ее щеках. Я зажмуриваюсь.

Как мне поговорить с богом без книжки, думаю я.

Как нам спасти Нису?

И мне не нужно открывать глаза, чтобы почувствовать, как мир перевернулся. Становится холодно, и я слышу далекие помехи прерванного эфира, а когда открываю глаза вижу, что эти звуки вырываются из клюва канарейки.

Ниса встает с кровати, идет к выходу и распахивает дверь. Она говорит:

— Давайте действовать оперативно, мне надоело страдать на публику.

Юстиниан говорит:

— Никогда не думал, что страдание заставляет тебя трансцендировать в настолько буквальном смысле.

Мы выходим в зал, я вижу у двери Грациниана, он как картинка в телевизоре, исчезает и появляется. Он стоит у стены, глаза у него закрыты, а голова запрокинута. Мне неловко смотреть на него в таком настроении, это очень личные моменты в жизни каждого человека, свое и для себя страдание, которого никто не видит, и оно именно такое, потому что никто его не видит. Когда я очень страдаю, я раскачиваюсь. Грациниан стоит совершенно неподвижно, появляясь и исчезая, его отражение никак не меняется. Потому что это отражение мертвого человека.

Теперь я могу смотреть на зал без боли в голове, он больше не золотой, черно-белый, как и все вокруг. Но больше и не красивый, сияние уходит, а стены, потолок и пол покрываются тонкими трещинками. Мне кажется, пол вздымается, словно нечто большое дышит под нами.

Некто очень большой.

А если прислушаться, можно и свистящее дыхание услышать. Я думаю, это Мать Земля, а может и что-то совсем иное. Но нам в любом случае нужно бежать, и в какой-то момент меня охватывает ощущение радости. Мы одни в целом мире, никому нас не остановить и даже не увидеть. Нечто похожее я испытывал в аэропорту, но сейчас ощущение кристальное и звенящее, такое, какое и через много лет можно будет воспроизвести с первозданной интенсивностью.

Мы взбегаем по лестнице, на бегу Ниса говорит, совершенно не задыхаясь:

— Я, правда, слабо представляю себе, как мы справимся без твоей книжки.

— Я буду очень стараться. Просто отвези нас в самое звездное место здесь, ладно?

— Я думаю, мы просто выберемся на поверхность, — говорит Ниса. — Вряд ли мы успеем доехать до обсерватории. Но нам ведь нужно от него совсем немногое. Пусть только скажет, что делать!

Ниса идет к лифту, которого я вовсе не заметил, когда мы шли мимо в первый раз. Она говорит:

— И, мои предки чокнутые, я их ненавижу, но никто не издевался надо мной.

— Мы думали, что тебя мучили.

— Они все-таки не самые плохие люди во Вселенной. Просто немного больные.

В лифте свет ведет себя совершенно неподобающим образом, он загорается и гаснет, и отражается от стен, путешествует, словно брошенный мячик, и лица моих друзей то и дело тонут в полной темноте. У Офеллы глаза светлые, в них белесые точки, в реальном мире они желтые, как светлячки.

Она ловит мой взгляд, лицо ее делается строгим, словно она хочет сказать, что сейчас не до этого, а потом растерянным, как будто ей странно понимать, что мне нравится ее рассматривать.

Я отвожу взгляд, вижу зеркало. Там я, и я себе говорю:

— Не успеете. Найди воду, и обещай мне, что ее будет много.

— Стой, ты ведь можешь сказать сейчас! Скажи нам, что делать!

Но я молчу, я рассеянно смотрю в ледяную гладь зеркала, а затем оно трескается и мелкой крошкой осыпается к моим ногам.

— Он хочет воды, — говорю я. — И хочет, чтобы ее было много. Мы можем достать много воды? Может, нам пойти в ванную и там сделать много воды?

— У меня есть идея получше, — говорит Юстиниан. — Вправду очень хорошая идея. Обожаю вандализм!

Лифт останавливается, и мы выходим в темноту, в центре которой горит большое, стеклянное солнце. Мало что видно, а самое главное — звезды высоко-высоко над нами, над слоем земли и песка, до них не достать. Я говорю: