Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Я попыталась убедить себя в том, что со мной не происходит ничего настоящего, ничего, что могло бы заставить меня открыть глаза. Но это не было правдой. То, что происходило со мной и было реальностью, той последней реальностью, в которой находят приют отчаявшиеся. Безумием.

Не открывай глаза, думала я, не поддавайся, Октавия. Ее больше нет.

Но она была, и ее существование было так же ощутимо, как мое собственное. Я словно уже спала, по крайней мере спала часть меня. Состояние было, как в неприятном сне, таком липком, который не смыть под утренним душем. Мысли ворочались тяжело и были неясными, словно не до конца переводимыми на вербальный язык. Темное, мутное состояние кошмара, от которого нельзя проснуться и соответствующий этому состоянию жар накатывали на меня снова и снова, волнами. Но в то же время мои физические ощущения не позволяли мне убедить себя в том, что это сон. Чувства не были приглушенными, трудноразделимыми. Наоборот, каждое было бездумно ярким, обжигающим.

Даже ночной воздух, казалось, разрывал мои легкие, а вкус соли оседал на языке, смешанный с горечью.

— Открой глаза, моя девочка. Посмотри на меня. Разве не этого ты хотела?

Я словно улавливала ее слова каким-то другим органом чувств, не слухом. Ощущение было такое, словно звук проходит через неподходящее для него приспособление, непрерывно искажается, и я лишь усилием воли могу привести его к тому, что я привыкла слышать.

— Жадина, — снова попыталась сказать я, но голос не пришел. И тогда я открыла глаза. Она стояла у моей постели, не облаченная ни во что, кроме ран, которые оставила себе сама и которые оставил ее телу Аэций.

Я заплакала, не сумев справиться с отвращением перед изуродованной красотой моей сестры. Только тогда я поняла, как страшны были мои мысли, когда я в минуты смертного отчаяния звала ее и мечтала о том, чтобы моя сестра вернулась.

— Не плачь, моя милая, — прошептала она. — Ты не должна плакать. Я здесь не для того, чтобы причинять тебе боль. Я больше никому не причиню боли, ведь меня больше нет.

Кончики ее пальцев дернулись с быстротой, которая почти не оставила мне возможности увидеть движение. А ведь с такими ранами она, наверное, не могла бы пошевелить руками, будь она реальной.

Я подалась назад, резко, с ужасом и отвращением, обусловленными инстинктами, едва не упала с кровати.

— Неужели ты не хочешь меня обнять? — спросила сестра. Ее глаза не двигались, взгляд не скользил. Неподвижный, мертвый, он замер в точке где-то у меня над головой.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я. Из моего горла вырвался хрип, едва сложившийся в слова.

— Я здесь, потому что мы одно, — сказала она. — Ты всегда будешь нести часть меня, дорогая, где бы ты ни была. Мы связаны, объединены, мы с тобой никогда не расстанемся.

И я почувствовала, как холодеют от запекшейся крови уже мои руки. Словно умирание распространялось во мне. Я взглянула на свои ладони и увидела, как синевато-черные пятна ползут вверх, путешествуют под кожей, словно паразиты.

— Помнишь, моя Воображала, мы в детстве читали книжку?

Она не была враждебной, хотя причиняла мне ужас и боль, это была моя сестра, и сквозь искажения ее голоса пробивались узнаваемые интонации. Она любила меня, она пришла ко мне, потому что любила меня.

Я бросилась к ней, но она, словно мираж, оказалась в другом месте, как только я достигла ее. Сестра продолжала говорить:

— Там были девушки, сросшиеся близнецы. Умерла одна, умерла и другая. У них был общий кровоток, и смерть распространилась по нему.

Я заметила, что вместе с голосом распространяется и жужжание. И хотя голос не шел из ее рта, я присмотрелась к темноте между ее губ и увидела, что там копошатся какие-то маленькие, подергивающиеся существа.

— Дай мне тебя обнять, — прошептала я.

— Ты испугаешься, Воображала.

Сестра засмеялась, и вместе со смехом с ее губ сорвались осы. Они, как пули, метнулись ко мне. Я закричала, стала отмахиваться от них. Я больше не думала о том, что все происходящее невероятно, неправильно. Меня волновало только то, что происходило с моим телом, я не способна была мыслить за пределами ощущений, самым разумным из которых являлся жгущий меня страх.

Я отшатнулась, а сестра сделала шаг ко мне. Но наша близость была иллюзорна. Я знала, я не смогу ее обнять.

Осы все срывались с ее губ, словно теперь стали ее дыханием, и вот вокруг уже был целый рой. Я ощущала в себе их жала, и боль была острой, но в то же время я не видела следов и от их отсутствия чувствовала себя еще более беззащитной.

— Я пришла, чтобы предупредить тебя, моя милая. Тебе угрожает опасность, большая опасность.

— От того, что тебя больше нет?! — крикнула я.

Ее неподвижные глаза, казалось, поймали в радужки луну, сделавшую их чуть живее.

— Можно сказать и так тоже, моя Воображала.

Я пыталась ловить ос руками, липкая дрянь их яда и похожих на слизь внутренностей растекалась по моим ладоням, но все новые насекомые слетали с губ сестры, словно в ее легких жило и пульсировало их гнездо.

— У меня больше нет сердца, милая.

Я метнулась под одеяло, как маленькая девочка, надеясь, что жужжание прекратится, и все окажется просто мороком. Но нет, мерзкие тела насекомых ударялись об одеяло, звенели крыльями, извивались.

— Но я все равно люблю тебя.

— Сделай, чтобы они ушли. Пожалуйста, Жадина, — выла я, свернувшись калачиком под одеялом. — Забери их.

— Я больше ни над чем не имею власти, моя родная.

Ее голос звучал так ясно, словно нас вообще ничто не разделяло. Словно мы обе были в моей голове. Но это было не важно. Все стало реальным, ощутимым, настоящим.

Между мной и миром больше не было границы. Мои желания, страхи и страсти вырвались наружу и заполонили все. Я откинула одеяло и увидела, что сестра стоит у окна, смотрит на сияющее от звезд небо.

— Словно кто-то рассыпал блестки, — протянула она. Так мы говорили о ночном небе в детстве. Маленькие девочки, окруженные красотой. Сестра скользнула пальцами к ране на груди, открывающей разоренный приют ее сердца.

— Все, кто любили меня прежде, предадут тебя, хорошая моя. Ах, как жаль, что я не сумела заставить их поклоняться тебе.

Осы теперь не жалили меня, но летали вокруг, мешая видеть. Идти было страшно. Казалось, пространство искажается самым невероятным образом. Наверное, и шаг у меня был, словно у пьяной. Я чувствовала, что меня качает, словно на волнах. Мне хотелось выйти на воздух, его не хватало так судорожно, что в грудной клетке пылал костер.

Я распахнула дверь на балкон, и осы впились в ночное небо, словно другие, черные звезды. Сестра не двинулась, она все еще стояла позади, словно не видела меня, словно ее тело уже было бесполезным приспособлением, а сознание подчинялось другим, неведомым мне чувствам.