Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— Что случилось дальше, ты знаешь. Когда солдаты Империи приехали разгонять мирную демонстрацию, их встретили хорошо вооруженные, но, главное, отчаянные люди. Для устрашения мы развесили их трупы на деревьях. Мы забрали их оружие. Мы пошли дальше. Я знал, что мы победим, потому что мы были правы. Я не боялся умереть, потому что смерть, это не страшно. Страшно это быть неспособным что-то изменить. Нас приняли ведьмы и воры, и мы предложили им сражаться вместе с нами. Мы предложили им то, что нельзя было получить, не пролив крови — свободу. Я ничего не делал для того, чтобы росла моя армия. Этого хотели люди, и это подтверждало, что я прав. Что мое дело — правое. Я боялся, до слез боялся, но не крови и не смерти. Совершенно других вещей, которые вы не в силах были понять.

Я чувствовала, что засыпаю. Аэций рассказывал мне о том, кем он был, мешая факты из газет и личные откровения, и я хотела услышать все, с такой жадностью читают о чудовищных преступлениях. Но внутри меня словно отогревалось скованное чудовищным холодом сердце, и я чувствовала, что проваливаюсь в сон куда более спокойный, чем стоило ожидать.

Перед тем, как сон, черный и лишенный тревог, проглотил меня, я услышала:

— А может быть все было совершенно не так. В конце концов, прошлого, как и будущего, уже нет. В следующий раз я придумаю тебе историю интереснее.

Он появился в нашей жизни два года спустя. Если бы я только знала, чем все закончится, я бы ни за что не заговорила с ним, слова бы ему не сказала. Жаль, что судьбу не изменишь, мой дорогой. Жаль, что не всегда можно распознать ядовитую змею сразу.

Ко времени нашей встречи с ним, Домициан наскучил сестре. Он был ее домашним животным, послушным и хорошо воспитанным, но совершенно ничего не значившим. Иногда сестра гладила его по голове, когда мы сидели за чаем, и казалось, словно она даже мысли не допускает, что он такой же человек, как и она.

Ей доставляло удовольствие играть с ним, ласкать и заботиться, но отношения эти были унизительным.

Домициан никогда не касался страсти, пылавшей в сестре, и мне это нравилось. Он не был опасен для устоявшегося порядка вещей.

Он ничего не знал о ней. Это я была той, кто спасал сестру от пустоты безумными ночами, когда для нее подвигом было даже дышать. Домициан никогда не спрашивал о следах плети на ее спине. Наверное, думал, что сестра ему изменяет.

Домициан не знал, что ее может спасти только боль. Не мог представить, что так бывает.

Сестра проводила время с последователями Пути Зверя, но никогда не рассказывала мне о том, что они обсуждают, что делают. Наверное, это было проявление заботы. Я изо всех сил не хотела знать.

Я стегала ее плетью, оставляя отметины на спине и заставляя ее чувствовать себя живой, но я не могла представить и не хотела понимать, как она может снова и снова возвращаться к людям, которые сделали это с ней. И с собой.

Сестра говорила, что исполняет священную волю нашего своенравного бога в себе. Говорила, что только выйдя за пределы человеческого, она может познать его.

Я же могла познать нашего бога лишь стремясь ко всему человеческому, следуя вектору его желания, а не природы. Это казалось мне смешным. Люди, так воспевавшие саму природу страсти и желания, упорно хотевшие приблизиться к богу, игнорировали его собственное желание стать похожим на нас, людей.

Но я никогда не говорила об этом сестре. Я не хотела лишать ее чего-то важного. В то время я вообще много молчала.

Когда я приезжала в Город всегда находились приемы и встречи, на которых нам нужно было присутствовать, и отдыха не получалось. Я чувствовала себя неуютно среди украшенных бриллиантами людей, умеющих разговаривать о политике так, чтобы не попасть в беду и любящих только деньги.

Все происходящее казалось мне фальшивым и скучным, я жила только в мире книг, не думая о том, что происходит снаружи. Тогда, дорогой мой, я поняла бы тебя. Меня вдруг затошнило от золота и лицемерия, из которых состояла жизнь. Думаю, я вошла тогда в возраст бунта и сепарации и пассивно противопоставила себя существовавшим в моем мире ценностям.

Я не грезила о том, как реформировать мир, я предпочитала радикальный уход от него. На мне не лежало никакой ответственности, я не делала ничего плохого или хорошего. Я погрузилась в мир книг и даже написала пару исследований об утопиях и дистопиях в творчестве имперских поэтов прошлого века. Я спряталась за терминами и образами, нырнула в мир литературы и была счастлива тому, что мне ничего не нужно видеть.

Там, в выдуманных даже не мной мирах, я чувствовала себя как дома, во всех же остальных местах я была словно бы незваным гостем. Это ощущение не оставило меня и сейчас. Мой дорогой, я хочу жить, но в первую очередь ради того, чтобы фантазировать и мечтать о других, несуществующих мирах.

Теперь это мое главное, тайное удовольствие. Тогда оно было моей позицией. Я воевала с миром ожесточенно и кроваво, с мясом я выдирала из него себя.

Именно этим я занималась в тот день, когда мы встретили его. Я размышляла о концептуализации бессмертия, уподоблении богам и повторном даре — бесплотных мечтах поэтов эпохи индустриализации, вообразивших, что боги оставили их. Эти бунтари и насмешники мечтали о том, как боги во всем их золоте и тьме, сойдут на землю, чтобы убедить грешное человечество в том, что оно живет неправильно.

Но их образы — разверзшиеся облака, рассыпающееся на куски солнце и тьма, поднимающаяся из сердца земли, поражали меня своей эсхатологической красотой. Я испытывала визионерский ужас перед картинами всеобщего падения, и в то же время ощущала удовольствие, созерцая их, словно они были перед моими глазами.

Я представляла, как взорвутся звезды (но ты этого, конечно, не поймешь, ведь это глаза твоего бога), потоки огня хлынут на землю, проникая в тела богатых лицемеров, окруживших меня.

Фантазии эти были настолько яркие, что мне казалось, я сейчас увижу, как лопаются от жара бокалы с селективным вином в их украшенных кольцами руках.

Как только я выходила из мира своих фантазий, на меня наваливались скука и мерзость от пустых разговоров. Я умудрялась автоматически, но довольно успешно отвечать господину Тиберию, рассуждавшему о курсе денариев в связи с улучшением отношений с Парфией и инвестициями в их промышленность.

Мне хотелось сказать: Посмотрите, господин Тиберий, вы знали меня совсем ребенком, а я видела вас, и вы казались мне неприятным. Как странно мы воспринимаем людей в детстве — они кажутся нам выше и властнее, чем они есть!

Но я говорила:

— Отец предложил весьма здравые условия. Полагаю, они не могли не согласиться.

Язык шевелился словно сам по себе. За окном, я представляла, в этот чудесный вечер загорится солнце, и ночь станет неотличима от дня. О, видения прошлого, ни одно из вас не сбылось, думала я, в этом мире угасающих сердец.