Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Поверь мне, милый мой, я была очень и очень смешной. Но ты бы, конечно, не засмеялся. А вот он засмеялся. У него был громкий, какой-то развязный смех, и это заставило меня обернуться.

— О, госпожа, надеюсь дело не только в нашем отце, иначе нам придется полностью сменить дипломатический аппарат, — сказал он, и его зубы, почти неестественно белые, как сережки из поддельного жемчуга у официанток, заблестели.

Я улыбнулась ему, потому что меня удивил его смех. Так громко смеяться было не принято и невежливо, но этот человек, и по лицу его было видно именно это, ни в чем себя ограничивать не привык.

— Прошу прощения, — сказала я. — Разумеется, я не хотела приуменьшать заслуг ваших…

Но он посмотрел на меня так, что я замолкла. Во взгляде у него читалось абсолютное понимание моей смертной тоски от заученных реплик. Он и сам скучал. А, может, он был так чувствителен ко мне, что я приняла свою собственную скуку за его.

Это был молодой человек примерно нашего возраста, высокий и тонкий до изящности, свойственной скорее рисункам. Кожа у него была смуглая, с тем золотым оттенком, который выдавал в нем иноземца, а черты острые, словно бы он долго и тяжело болел. Глаза его обладали тем мягким, карим оттенком, который многие называют ореховым, но мне он всегда казался скорее карамельным.

Мимика у него была подвижная, казалось, его улыбка сменила свое значение несколько раз за наш короткий зрительный контакт. Он не был похож на избалованных и пресыщенных молодых людей, напротив, взгляд у него был цепкий и любопытный.

— О, вы ведь Октавия, младшая дочь императора! — сказал он, не выказав при этом трепета, свойственного жителям Империи. В голосе его любопытство с весельем смешивались в коктейль, который показался мне приятным и не переслащенным.

— Вы ведь не против, если я украду ее, господин Тиберий?

— Разумеется, нет.

— Забавно было бы, если бы мы с вами недопоняли друг друга из-за разности культур, и вам пришлось бы свидетельствовать императору о похищении его дочери!

Он подмигнул мне, а затем взял меня за руку и повел к балкону.

— Не переживай, — сказал он. — Меня не пропустят с тобой через границу. Я скорее могу убить тебя, чем похитить.

— Вы мне угрожаете? — спросила я. Он засмеялся, локтем толкнул дверь на балкон, сделав вид, что едва не упал, но я прекрасно видела, что он ловчее, чем хочет казаться. У него были смешные повадки, словно у ребенка. Дети совершают больше движений, чем нужно и наслаждаются тем, как работает их тело. Казалось, словно и его вычурные повадки направлены прежде всего на получение удовольствия. Он выглядел не то чтобы театральным, скорее жутковато ребячливым.

Мы вышли на балкон, и он вскочил на парапет, затем сел и свесил ноги вниз, чуть наклонился, так что я испугалась, что сейчас он упадет. В его страсти к движению мне почудилась страшная тоска. Словно он знал, что у него есть очень мало времени на то, чтобы насладиться всем на свете.

Я обернулась и посмотрела, как за высоким, залитым желтым светом окном блестят бриллиантами женщины, а мужчины сверкают золотыми часами. Мне казалось, этот поток меня ослепляет. Тогда я снова посмотрела на него.

— Вам тоже надоело?

— С самого начала, — сказал он и зажмурился, словно сдерживал раздражение. Он был похож на актера в шоу для детей — мимика и движения гиперболизированные, созданные, чтобы доносить эмоции до тех, кто еще не слишком хорошо умеет их считывать, однако сменялись они так часто, что выглядело странновато.

— Но я решил, — сказал он. — Что нужно и еще кого-нибудь спасти.

Я заметила, что глаза у него были подведены черным, чуть заметно, по водяной линии, оттого взгляд его казался глубже и отдавал какой-то женской томностью.

— Я прошу прощения, я вас не знаю.

— О, госпожа, я вас пока тоже. Может, выяснится, что вас и спасать не стоило.

Он сказал это без злости, без нажима, с веселым любопытством, которое меня скорее насмешило, чем обидело.

— Давайте начнем с простого, — сказала я. — Как ваше имя?

— Он длинное, не интересное и недостаточно благозвучное для местного уха.

— Вы хотите его скрыть?

— Если я вас заинтересую, то вы все равно найдете, а если нет, то хотя бы не расстрою ваши ушки звучанием парфянских имен.

У него были золотые кольца на каждом пальце и дорогие часы. В сущности, он был так же богат, как и люди по ту сторону стекла. Однако роскошь не стесняла его, не подчиняла его понятиям порядка и вкуса. В этом была золотая роскошь Востока, в которой человек властен над вещами, а не вещи над человеком.

Я заинтересовано рассматривала его, и он это явно заметил.

— На вашем языке, наверное, будет что-нибудь вроде Грациниан.

— Тогда я буду называть вас так, — сказала я. — И вы уже продемонстрировали, что знаете, как зовут меня. Теперь между нами не осталось неясностей.

Мы смотрели друг на друга, а потом вдруг засмеялись, одновременно. Я подумала, что так люди и начинают нравиться друг другу, и мне не было тревожно, только приятно.

— Давай, я тоже поиграю в детектива, — сказала я. — Ты, наверное, сын нового парфянского посла?

Он развернулся, и я перестала думать, что сейчас он упадет. Грациниан встал, прошелся по балкону, и я четко слышала дробь его шагов, словно он даже на землю ступал с нажимом.

— Наверное, — сказал он. — Я привык называть этого парня папой. Лишних вопросов я не задаю.

Он был смешным, и в то же время казался опасным. Я прежде видела парфян, но никто из них не отражал нравы, которые Империя им приписывала так точно. Великолепные жестокость и роскошь одетой в пески царицы Парфии, развращенной красавицы, взращивающей своих сынов, чтобы удобрить пустыню кровью.

— Лишние вопросы здесь задаю я.

Я даже попыталась скопировать тон полицейского из глупого фильма, который мы смотрели с сестрой неделю назад. Никогда прежде я не чувствовала себя такой открытой. У Грациниана был удивительный дар, рядом с ним все чувствовали себя так, словно ничего не надо бояться и нечего скрывать. Рядом с ним я была той, кто я есть, а не той, кем мне приходилось быть.

Это искупало все, даже его изумительную жестокость, о которой я узнала только потом. Даже его любовь к нарядам сестры. Даже ее любовь к нему.

Грациниан был обаятельный до невозможности, развеселый и развязный садист, и я, может быть, даже была в него немного влюблена. По крайней мере, теперь я думаю, что он подкупал меня своей отчаянной настоящестью и этой печатью тоски, словно он был отмечен смертью, и ему был отпущен короткий век.

Он достал сигареты и с удовольствием закурил, глубоко затянувшись и выпустив дым в темноту. Протянул мне пачку, но я покачала головой.

— Нет, спасибо, я не курю.