Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— То есть, ты убеждаешь меня в том, что ты хотел помочь моему народу, проливая его кровь?

— Я пролил меньше крови, чем мог бы пролить настоящий националист. Представляешь себе силу ярости униженных и оскорбленных?

— Я полагала, что ты ее воплощаешь.

— Нет. Я даже не могу сказать, что восхищаюсь культурой моего народа. Наоборот, есть вещи, которым стоит поучиться у принцепсов. Варвары, как вы называете нас, воспринимают мир трагически. Есть бог на небе, разъединенный в нас, и нужно его собрать. Но для этого должен однажды кончиться мир. Мы смотрим на мир в перспективе его заката. Ты думаешь, принцепсы и преторианцы — великие нации, владеющие дарами, способными поработить живых, мыслящих существ? Нет. У каждого народа была своя причина не воевать. Однажды, терпение людей бы лопнуло помимо всех доводов и идеологий. Но у всех идей, удерживающих людей у вас в подчинении еще был потенциал развития. И они не были связаны с вами, понимаешь, Октавия? Варвары, к примеру, видят смысл в мироотречении. Познавай себя, смотри на небо, не участвуй во зле, которое являет собой мироздание. Запредельный идеал нашей культуры — человек в состоянии глубокой идиотии, который уже не осознает мира вокруг. Для него материи нет. Но нет и жизни, нет процветания. Ты думаешь, Бедлам выглядит, как лес, потому что мы не способны вырубить деревья? Жить хорошо, красиво — блажь. Жить нужно плохо. Кое-как. Мир не должен быть приспособлен для человека, он античеловечен. Вы же — ушлые, благоразумные, желающие обустроить свой мир как можно уютнее и чище, потому что вы охвачены страхом перед пустотами и всяким отсутствием. Ведьмы бесплотно идеалистичны. Преторианцы несдержанны и горды. Воры не способны задуматься о будущем, полагаются на удачу и лишены амбиций. Это не просто менталитет, это нечто большее. Но вместе, все вместе, мы кое-что сможем.

— Что? — спросила я зачарованно.

— Вернуть свою истинную, первоначальную и неискаженную природу.

Я хотела спросить еще что-то, но не успела. Аэций сказал:

— Впрочем, это на самом деле риторика. Я просто подумал, что национализм приведет тебя в ярость, так что решил выбрать универсализм. Я способен придумать речь в среднем за полторы минуты, так что надеюсь, тебе понравилось. Ты должна быть спокойнее в этот ответственный период.

Когда Аэций говорил, его слова казались мне искренними и глубокими. Однако, когда он собственноручно вскрыл собственную речь, обозначив ее как пустую риторику, она и мне показалась напыщенной и ненатуральной. Я думала, что понимаю что-то о нем, его визионерских настроениях и желании сделать людей счастливыми и человечными. Оказалось, я не понимаю ничего.

Разве что узнала, что речь его вполне соответствует выпускнику, скажем, философского факультета.

— Ты раздражаешь меня больше всех людей вместе взятых.

— Да? — спросил он.

— До свиданья, — сказала я и придавила телефонную трубку к рычагу, как будто хотела перерубить эту связь.

Уезжать из Делминиона не хотелось. Теперь я удивлялась, как могла жить дома после смерти сестры и не представляла, как вернусь туда. Кроме того, ребенку явно полезнее чистый, морской воздух. Может быть, стоило и задержаться, по крайней мере, пока он не появится на свет.

Мне захотелось расслабиться, словно я работала, а не разговаривала. Я решила почитать книжку в тишине и прохладе. Погода уже становилась жаркой, даже слишком, а сейчас как раз был полдень, солнце находилось на пике своей силы, заставляя мир вскипать.

Я вышла из кабинета и обнаружила в комнате Ретику. Она крутилась перед большим зеркалом. На ней было короткое платье с нарисованными на нем ягодками. Наряд, украшенный фривольно, с полагающейся лишь девочкам игривостью, однако крой был скорее уже женский. Это платье как нельзя лучше олицетворяло фазу неопределенности и потерянности, которую проходила Ретика.

— Октавия, а я красивая?

Вопрос застал меня врасплох. Было даже более неловко, чем когда Ретика попросила потрогать мой живот. Она задавала мне вопрос, который должна была однажды задать маме. Только мамы у нее больше не было.

Ретика застыла перед зеркалом, стала вглядываться в свое лицо с каким-то презрительным любопытством. Словно уже знала ответ, который ее расстраивал.

— Давай присядем.

— Настолько страшная, что мне лучше сесть?

Я засмеялась, покачала головой. Мы сели на кровать, и я внимательно посмотрела на нее. У нее были чудесные глаза сказочного существа, тонкие губы и нежные, хотя и несколько неправильные черты. Она была чудесной девочкой из забытой, хрустальной истории о лесах и их обитателях.

— Ты особенная, милая.

— Это значит, что не красивая?

— Это значит, что ты красивее всех. Как и каждый человек, если подходить к нему с индивидуальной меркой.

— То есть, все-таки не очень?

Я протянула руку и погладила ее по голове.

— Если бы я была молодым человеком, то непременно потеряла бы голову.

— Думаете, красавчик мой? Кстати, как его зовут?

— Какой красавчик? — спросила я. — И откуда я знаю, как его зовут?

— Красавчик сказал, что он ваш знакомый. Кассий его к вам не пустил. Они сейчас в холле, и Кассий пытается установить правду.

Слово «правда» Ретика сопроводила ударом кулачка по тощей коленке.

— Тогда давай я причешу тебя, и мы посмотрим на него.

— Я думаю стать невидимой. А можно взять вашу помаду?

Подростки, подумала я. Если она хочет, чтобы он ее не увидел, зачем ей помада?

Нежданный гость заинтриговал меня. Я не представляла себе знакомого масштаба такого крошечного, чтобы его мог остановить Кассий.

— И все-таки меня причешите, — сказала Ретика. Я вздохнула. Она встала у зеркала с подкупающей неподвижностью, и я взяла расческу. Мне нравилось трогать ее волосы, словно она была куколкой. И хотя сравнение было очаровательное, я не любила себя за эти ощущения. В конце концов, Ретика мне нравилась, а такое отношение к ней расчеловечивало ее, делало моей вещью. Принцепсы и преторианцы очень долго считали иные народы своей собственностью. Были времена, когда мы держали во дворцах варваров, вовсе не считая их людьми. Они были шутами, ментальными уродцами, имевшими столько же прав, сколько домашние животные. Мне нужно было учиться восприниматься Ретику, как субъект, а не как объект. Хотя я полюбила ее и заботилась о ней, в моем сердце не хватало того, что делает окружающих нас людей равными нам. Не хватало понимания, способного поставить ее рядом со мной и убедить меня в том, что это — настоящая девочка, а вовсе не диковинная сиротка, о которой можно заботиться, словно о собачке. Она такая же, какой была когда-то я и стоит того же.

Словом, я вскрывала себя, чтобы посмотреть на отвратительные установки, вращавшие мой мир. Теперь, когда рядом со мной была Ретика, и когда я носила в себе ребенка, у которого будет совсем иной бог, мне нужно было изменить себя. Я хотела этого.