Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— Где ты жил?

— Второй этаж, моя — последняя комната, по коридору направо.

— Это моя комната.

Он засмеялся, но почти тут же перестал.

— Пожалуйста, — сказал Децимин. Глаза его были отчаянными, в них были нежность и благодарность, порождаемые страхом. На самом деле, конечно, я не могла не согласиться. Все было уже решено, как только он предстал передо мной. Отчасти, суть была в его красоте. Она подчиняла, лишала воли, крала силу, ставила на колени и заставляла склонить голову.

Все было ничем перед этой красотой.

И я бы помогла ему, даже если бы дело было только в нем. Но во мне вдруг проснулось желание искупить свою вину перед ним и перед такими как он, через него. Я захотела сделать нечто реальное и значимое. Вправду помочь ему, не своими деньгами, которые заработала не я, а делом.

Я не видела в этой поездке ничего опасного. В конце концов, было бы ожидаемо, если бы я проверила Северина в собственном доме, который доверила без особенного на то желания. Тем более было бы ожидаемо, если бы я переночевала в собственной комнате. Все представлялось очень простым, настолько, что стало даже обидно, что моя помощь столько значит для Децемина, но ничего не стоит мне самой.

— Хорошо, Децимин. Оставайся сегодня в моем номере. Завтра днем я вернусь, и мы подумаем, отправишься ты с нами в Город или останешься здесь. В любом случае, я тебя не брошу. Сейчас я поеду к ним, постараюсь забрать твои вещи, а ты пообщайся с Ретикой и Кассием.

— Я уже общался с Кассием. На сегодня достаточно.

— Хорошо тебя понимаю. И все-таки постарайся чем-то себя занять.

Он улыбнулся, а потом сказал:

— Спасибо вам.

В улыбке его были облегчение, благодарность, которые утешили мою внутреннюю боль. И я знала, что навсегда запомню эту улыбку, она была моим дорогим и невероятно красивым подарком, который сохранит свою ценность на долгие, долгие годы.

Наверное, так чувствуют люди, которых запечатлел в своей картине гениальный художник. Я была запечатлена в зрачках Децимина всего секунду, но этого, я была уверена, хватит на целую вечность.

Я взяла деньги и документы, надела шляпку и темные очки, которые скорее внушали мне чувство безопасности, чем делали меня неприметной, и оставила Децимина и Ретику.

Уходя, я услышала голос Ретики. Она сказала:

— Привет, — особым образом, тронувшим мое сердце. Я надеялась, ее голос тронет так же хрустальное и запачканное сердце Децимина.

Я знала, что они будут вместе с самого начала. Часто видела их рядом, замечала, как Грациниан и сестра смотрят друг на друга, ревновала, сама не понимая, кого именно. Мы часто проводили время втроем. Мы были молоды, милый, мы были богаты и удивительно счастливы. Мне нравилось наблюдать за сестрой и Грацинианом. Я не чувствовала себя своей на шумных вечеринках и чопорных приемах, однако я смотрела за ними, и они вдохновляли меня.

Затем я целыми днями записывала свои наблюдения, думала, рассуждала, спрашивала. Я написала работу по социальным практикам в высшем свете, не сказать, чтобы она была потрясающей, но кое-чего, на мой взгляд, стоила. Некому был оценить меня, кроме меня самой. Диссертационный совет в любом случае пришел бы в восторг, что бы я ни написала. Поэтому я была себе и самым строгим критиком и самым добрым учителем.

Я не помню, мой милый, сколько я вообще спала. Дни я проводила за работой, ночи же сливались в хрупком блеске фар машин, хрустальных люстр, дорогих украшений и зажженных сигарет. О, они побывали везде, на приемах в пятизвездочных отелях, роскошных и безвкусных, и в тесных клубах, где было не продохнуть от клубов дыма, на сверкающих палубах яхт, и в частных самолетах, взлетавших лишь для того, чтобы вечеринка удалась.

Сколько же о сестре писали в газетах. Она была скандалом почище тебя, мой дорогой. Будущая императрица, хлеставшая вино, как вакханка и пудрившая его кокаином, будто уличная девка. Родители не знали, что с ней делать.

Грациниан знал. Мне казалось, она счастлива с ним, хотя причина ускользала от меня. Сестра окунулась в ту страсть, о которой мечтала, и кто я была такая, чтобы мешать ей?

Я сама не пробовала ни наркотиков, ни даже сигарет. Позволяла себе два-три бокала вина, и всю ночь смотрела на то, что делают другие, как исследователь, а не как юная девушка. Я чувствовала себя потрясающей, ведь я противостояла искушению. Я чувствовала себя сильной и верной нашему богу.

Впрочем, это было не совсем правдой. Я не ощущала соблазна в том, что касается алкоголя и наркотиков, мысли о них лишь вгоняли меня в тоску.

Страшные фантазии, которые все еще посещали меня, фантазии о причинении боли, убийствах, самоубийствах — о действительно разрушительных вещах были куда притягательнее, чем что-либо из невинных развлечений для юных, нестойких сердец. Полагаю, дело было в том, что я не считала их достаточно запретными, поэтому и не ощущала никакого влечения к этим милым забавам.

В то время я была очень и очень счастлива, и хотя я ревновала, Грациниан все равно мне нравился. Он был чудесен в своей внимательности и искрящемся обаянии.

Домициана, казалось, не существовало. Я была уверена, что он все видит, но не хочет брать на себя роль обманутого мужа, предпочитая игнорировать очевидное и целые месяцы проводить в поездках по стране.

Во время очередного его отъезда, летнее путешествие предприняли и родители. Мне, ради сестры, пришлось умолить их взять Грациниана. Несколько недель я убеждала их в том, что это будет грамотный политический ход, демонстрация доверия. Они ведь позволяют знатному парфянскому юноше дружить с их дочерьми, разве может что-то быть более показательным?

Родители, конечно, понимали, в чем заключается дружба Грациниана и сестры, и сколько проблем она приносит им, но оставить их здесь, в Городе, одних было бы менее дальновидным ходом. Кроме того, родителей всегда больше интересовали дипломатические отношения, чем чувства их дочери.

Они сдались за день до поездки, но когда я сказала об этом Грациниану, его вещи уже были собраны.

— Ты был так уверен, что тебе разрешат отправиться с нами?

— О, я бы все равно отправился с вами, только отдельно, — небрежно сказал он. И отчего-то эти совершенно обычные слова меня испугали. Грациниан вдруг напомнил мне хищника, готового преследовать свою жертву, куда бы она ни направилась. Показалось, что глаза у него шальные от голода и страсти.

Но, конечно, это было не мое дело. Я, как и Домициан, убеждала себя в том, что неведение — благо. Чуть позже я увидела, что именно их связывает, и долго-долго жалела о тех временах, когда могла думать, что ничего особенного не происходит.

Словом, мы отправились в Британию, на родину ведьм, на окраину страны столь неустроенную и дикую, что она притягивала лишь самых богатых туристов. Изумительная природа Запада поразила меня, ведь тогда я увидела ее в первый раз.