Дарья Беляева - Воображала [СИ]

И все же волнение не отпускало меня. О, дорогой мой, лучше бы я переборола чувство вины и осталась дальше слушать о том, как издевались над твоим народом. Я боялась, что у нее приступ. Боялась, что буду виновата, если Грациниан узнает, что она больна пустотой.

В конце концов, я тоже отпросилась искупаться. Мама отпустила меня с видимым облегчением. Видимо, радовалась, что я испорчу свидание Грациниану и сестре.

Я не хотела этого. Или думала, что не хотела. Все мы, милый, живые люди, и наши мысли и чувства далеко не чисты.

Я пошла вслед за сестрой, окунулась под душную сень леса и вступила на землю, укрытую нежным мхом, что был много мягче моей постели. Роща была темная, ветки деревьев сплетались друг с другом. Это были грубые деревья, широкие дубы, сравнимые по своему облику разве что с крепкими сабинскими крестьянами. Однако их ветки касались друг друга так нежно, словно они замерли в начале салонного танца, невероятно утонченные прикосновения этих гигантов друг к другу завораживали меня. Эта целомудренная любовь могла длиться уже не одно столетие.

Дорожка пролегала между покрытыми мхом кочками. Возможно, это были камни, до полной неузнаваемости одетые зеленью. Кружевами раскинулся папоротник, смотревшийся в полумраке, будто кусок отброшенной дамской шали.

Сочетание грубости и естественности с потрясающей природной утонченностью всегда потрясало меня в этой дубовой роще, и я почти с сожалением выходила к озеру. Озеро являло собой хрустальный буфер между рощей и глубоким лесом, в котором охотился папа. Словом, оно судьбой было предназначено для встреч Грациниана и сестры. Над озером снова открывалось небо, чуть помрачневшее за время моего короткого похода сквозь рощу, в Британии такая резкая смена погоды не была редкостью. Это небо придавало воде темный, зеркальный блеск. Меня отделяли от открытого пространства лишь ежевичные заросли. Я увидела сестру. Она стояла у воды, из одежды на ней были лишь перчатки, сапоги и вуалетка. Белье и платье валялись на земле.

Неожиданно для себя, хотя мы совершенно не стеснялись друг друга, я упала на колени, спряталась за ежевичными кустами. Прямо перед моими глазами набухли черные капли ягод, но в просвете между колючими ветвями я видела сестру. Она была бледна, и я безошибочно определила — приступ начинается. Ее движения, когда она касалась руками бледных губ казались раскоординированными. Она прошлась вдоль кромки воды, как и всякий раз, стараясь движением отогнать нарастающую немоту внутри. Выглядело так, словно она не слишком понимает, как это — ходить.

Когда появился Грациниан, она сказала:

— Ты долго.

А он кинулся перед ней на колени, стал целовать ее сапоги. В этом было что-то унизительное для обоих. Он грубо сжимал ее бедро, а он запрокинула голову, глядя в небо.

— Мне плохо, — сказала она так тихо, что я едва услышала, хотя была совсем не далеко. Я смотрела на нечто личное, глубокое и совершенно чужое. Опавшие ежевичные ветки кололи мне колени, но я не двигалась. Во-первых, я боялась себя выдать. Во-вторых я, подсматривающая за своей сестрой, заслужила эту боль, и еще больше боли.

О, не сомневайся, я ее испытала.

— У меня для тебя кое-что есть, моя любовь, — сказал он. Грациниан произносил эти слова с такой искренностью, которой прежде я не слышала ни у кого. Он достал из кармана легкой охотничьей куртки флакончик — золотой, восточный, с узким горлышком и тонким орнаментом. Открыл его и поднял руку, давая сестре вдохнуть аромат. На ее лице отразилось удовольствие, хотя и слабое — пустота мешала ей ощущать.

— Что это? — спросила она. Грациниан засмеялся. Он достал из сумки на поясе нож с тонким лезвием, повалил сестру на землю и раздвинул ей ноги. Я увидела порезы, складывавшиеся в орнамент, схожий и одновременно иной, чем на флаконе.

Он оставлял на ней столько боли. Я почувствовала ревность и отвращение. Грациниан провел ножом по тонкой, беззащитной коже ее бедра. Узкая, неожиданно глубокая линия довершила часть орнамента, он словно сразу обрел художественный смысл, одна линия как будто изменила пропорции, и я увидела, что это красиво.

Что Грациниан творил на ней? Он оставил пару капель из флакона на ране, и сестра зажала рот, чтобы не закричать, от ее приглушенного стона взметнулась в негостеприимное небо пара лесных птиц.

— Как больно! — сказала она, и в голосе ее были слезы. Ощущение мгновенно отбросило назад поглощавшую ее пустоту. Обычно мне требовалось на это не меньше десяти минут.

Грациниан справился за несколько секунд.

— Я никогда не испытывала такой боли, — глаза сестры загорелись страстью и надеждой.

— О, я не сомневаюсь, — сказал Грациниан. Он поцеловал ее, коснулся пальцами раны, надавил. Все это было в его понимании прелюдией, лаской. — Я несколько дополнил его. Было сложно, но я хотел добиться чего-то потрясающего. У меня получилось, правда?

— Оно жжет меня изнутри.

— Так и должно быть.

Некоторое время они целовались. Я смотрела на свои коленки, перепачканные в соке упавших ягод. Мне было стыдно, и в то же время я ощущала знакомую тяжесть внизу живота.

Насытившись лишь настолько, чтобы раззадорить аппетит, они явно не спешили приступать к главному, дразня друг друга. Грациниан слизал свежую кровь с ее бедра, сестра зашипела от боли, наверное капли жидкости еще оставались на коже, затем отстранился, вскочил на ноги.

— Ты невероятно разбираешься в ядах, — выдохнула сестра. — Я восхищаюсь этим.

— В Парфии это не такой уж редкий талант. А это, кстати, не яд. Если только у тебя не слабое сердце.

Сестра медленно прошлась рукой по своим ребрам, скользнула к животу, затем к груди. Грациниан медленно снимал с себя одежду, наблюдая за ней.

— Я принес тебе и еще кое-что. Чуть менее ценное.

Он прошелся по траве, поднял, валявшуюся там лисью шкуру. Наверное, бросил ее там, когда устремился к сестре, а я и не заметила. Шкура еще сочилась кровью, а изуродованная голова, лишенная нижней половины черепа, казалось, еще могла видеть и страдать.

Обнажившись, Грациниан накинул шкуру себе на плечи, испачкав свою золотистую кожу кровью. Движения его стали первобытно ловкими, притягательно опасными. Сестра завлекающе улыбнулась ему.

— А как же малышка Октавия? Неужели, мы никогда не возьмем ее третьей?

— Малышку Октавию не интересуют отношения, милый. Ее возбуждает быть в стороне. Пусть занимается своей наукой, хотя она была бы счастливее, если бы могла писать стихи.

Затем улыбка сестры стала холоднее.

— Ты ее не достоин.

Грациниан только засмеялся, запустил пальцы в остатки лисьего черепа, попробовал на остроту окровавленные зубы. И это отвратительное действо выглядело у него естественно и красиво. Он подмигнул сестре.