Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— Ты совершенно не боишься смерти, — сказала она. — Для многих даже видеть смерть — чудовищно.

Глаза Грациниана засияли.

— О, смерти я жду. Мы все возвратимся в мягкую землю, из чьих соков вышли когда-то. Разве не прекрасно возвращаться домой?

Последнюю фразу он сказал словно бы за мертвую лисицу, потешно двигая ее изуродованной головой.

— В таком случае, — сказала сестра. — Я попрошу у тебя кое-что.

— Проси осторожнее, любовь моя, потому что я выполню любое твое желание.

Если бы я только знала тогда, о чем они говорят. О, если бы я знала это, или если бы я не слышала этого разговора вовсе.

Все было бы лучше, мой дорогой, за все иное я бы себя простила.

В целом поездка была скорее приятной. Я взяла в аренду машину настолько неприметную, насколько возможно, и ехала по чудесной иллирийской дороге вдоль блестящего, как сапфир, под ослепительным солнцем моря.

Совершенно романтический пейзаж успокаивал меня. Я водила редко, но всегда с удовольствием. Согласно статусу мне полагался личный водитель, и я исполняла это немое требование, однако как только представлялся случай, я любила ездить по длинным, практически лишенным движения трассам, по замершим италийским артериям, ведущим в никому не нужные, почти заброшенные городки. Иллирия, где жизнь была тесно сгруппирована вокруг нескольких туристических центров, представляла собой идеальное место для автопрогулки, и я удивилась, как не додумалась до этого раньше.

В салоне чуть заметно пахло кожей и легким пудрово-апельсиновым освежителем, который напомнил мне о сливочном мороженом с цитрусовой глазурью. Я вдруг почувствовала себя отлично. Живот еще не мешал, и я вела машину с легкостью и удовольствием, какое возможно лишь на совершенно пустой дороге и лишь таким изумительно живописным днем.

Кондиционер в машине работал исправно, и я ощущала несовместимую с палящим солнцем за окном легкую прохладу. Дорога то поднималась выше, взлетая по выбеленным солнцем скалам, то шла вниз, но переходы были плавные, как и все в этом напитанном жизнью краю. Солнце следовало за мной своим золотым кругом и сиянием, упавшим на море. С другой стороны вздымались блеклые, уже утомленные начинающимся летом кипарисы и теснились друг к другу домики с рыжей шевелюрой черепицы. Все было прекрасно, и я знала, что живу ради таких часов, когда с совершенной ясностью осознаешь, зачем стоило рождаться на свет. Мне хотелось показать этот чудесный мир моему собственному ребенку, который, в тепле и тесноте моего тела, еще не знал о том, сколь чудесно будет море и сколь жарко солнце.

— Вот, мышонок, — сказала я. — Вот ради чего мы живем на свете. Ты увидишь.

Когда я обращалась к нему, а это случалось редко, то не зная, мальчик это или девочка, я называла его мышонком. Я не знала, почему выбрала именно это прозвище, оно просто казалось мне подходящим.

Я не сразу поняла, что радуюсь не только красоте вокруг, но и возможности сделать доброе дело. Эта перспектива словно утоляла мой вечный голод. Мне было тяжело с собой — я была мелочной, излишне привязчивой, страдающей от вечно задетой гордости и от жутких желаний, одолевавших меня, я тосковала и грустила, раздражая саму себя, я не считала, что в достаточной степени владею искусством любви и все время нервничала. Я не нравилась себе, и мне было тяжело признавать, что я это я, как бы сильно я не менялась с годами, меня никогда не устраивал результат. Словом, если бы можно было быть кем-то другим, без сомнения я стала бы своей сестрой.

Быть собой мне не нравилось. Но только в моменты, когда я знала, что я нужна кому-то и что я действительно могу что-то сделать, я готова была простить себе все, я искупала свою вину перед самой собой и всем миром, и мне, наконец, становилось спокойно.

Словно я могла гордиться тем, что я — это я.

Постепенно иссякли домики, уступили место щербатым скалам. Я пересекла границу своего владения. Было странно знать, что на земле больше не осталось никого, кому принадлежала бы эта земля, со всей красотой на ней, кто владел бы каждой песчинкой, каждым чахлым деревцем здесь. Безлюдное, оставленное место, слишком большое для меня одной.

Вскоре все здесь будет принадлежать и еще одному человеку, которого я пока не знаю. Смогу ли я полюбить его по-настоящему, когда он станет отдельным от меня существом и если будет похож на Аэция? Этого никто знать не мог. Но я была рада, что кем бы он ни был и как бы ни сложились наши отношения, мой ребенок разделит со мной одиночество этой земли.

Исчезли редкие магазинчики и заправки, не было и рыбаков, которых качало в белых колыбелях лодок. Никого не было на многие и многие километры. Как же хорошо я знала эту дорогу. Я помнила каждую поездку с такой точностью, словно взрослела в них.

Сердце затрепетало, когда я увидела заветный поворот. Я въезжала в страну садов. Вишни и яблони по обе стороны дороги источали такие ароматы, что я открыла окно, впустив зной и пыль, но с жадностью вдыхая сладость. Разные сорта волнами сменяли друг друга, одни тонули в цвету, другие уже предлагали свои сочные плоды. Сады растянулись далеко-далеко, окутывая поместье облаком сладости, которое, я хорошо помнила, докучало некоторым склонным к аллергии служанкам.

Я увидела забор, вырывающий из хватки деревьев дом и огромный внутренний сад. Дом наш был построен в колониальном стиле времен Кофейной Войны, хотя, конечно, проектировался намного позже. Папа любил Запад, его привлекала загадочная и красивая природа этого края, а также его интересные народы, которые, хотя и отвоевали свою независимость, нуждались в нашем чутком руководстве. Папа с восторгом рассказывал, как люди на Западе поклоняются Великому Солнцу, и будто бы они управляют огнем. Запад считался опасным местом, и мама переживала, что поездки туда могут сгубить папу. Однако, папа считал, что он не хуже, чем моряки торговых кораблей и миссионеры справится с опасностями.

Мы с сестрой любили слушать его истории. А сгубил папу отнюдь не Запад. Пожалуй, Запад был его единственной страстью, он любил это место больше мамы и нас вместе взятых, и ему исключительно повезло. Не каждый в жизни находит нечто столь сильно любимое.

Мне тоже повезло — у меня была сестра. Теперь ее не было, но что ж — кому больше дано, с того больше и спрашивается. Грусть накатила неожиданно, наверное, так подействовал на меня дом нашего детства, в котором мы, когда я в последний раз здесь была, все еще были вместе.

Тяжелые кованные ворота оказались не заперты, и я проехала по аллее, слушая мягкий шорох шин по асфальту. Припарковав машину там, где это всегда делал папа — на площадке далеко за домом, я пошла к главному входу.