Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Постепенно люди Зверя становились все более расторможенными. Они ласкали друг друга и били, царапали ногтями и острыми, железными зубами масок. Танцы Зайки и Волчицы тоже изменились, теперь в них не было ничего ритмичного, а чувственность, которая сквозила в их движениях, скорее была родственна влечению, нежели искусству.

Я ела фрукты скорее от волнения, нежели от голода. Мне хотелось занять себя чем-то, чтобы не выглядеть так неловко. Со стороны, наверное, выглядело, словно я хочу развлечь себя, совместив угощение и зрелище, однако я не могла сказать, что испытывала удовольствие.

Но и не могла сказать, что не испытывала его. Это было особенное чувство, я находилась в известном мне прежде, только многократно усиленном состоянии между желанием быть там, причинять боль и удовлетворять желания плоти, и быть где угодно в другом месте и кем угодно, только не собой. Отвращение и влечение тесно смешались друг с другом, и я поняла, почему так тщательно соблюдают разделение между идущими Путем Зверя и идущими Путем Человека.

Как же сбивало с толку признавать, что я могла бы быть там и делать то же самое, а еще — вещи намного хуже и страшнее, и я могла бы найти в них удовольствие. Как же сложно было понять, чем я руководствуюсь, отказываясь от всего этого.

Казалось, все теряло смысл. И в то же время я не хотела быть такой, как они, я чувствовала тошноту при мысли о том, что мы схожи. Главный конфликт, руководивший принцепсами во все времена, стал для меня внутренней войной. В моей душе гремели взрывы и противостояли друг другу армии, а я только смотрела.

В какой-то момент я поняла, что свет исчезает, из тусклых сумерек, царивших в гостиной, постепенно рождалась ночь, хотя за окном все еще было солнце. Оно больше ничего не значило. Темнота приходила, просачивалась сквозь воздух. Дело было не в том, что они делали, а в том — как. Что они думали, как отпускали себя, насколько не контролировали.

Интересно, подумала я, случалось им убивать своих же? Скорее всего — да. Они ведь не останавливали свои желания. А в экстремуме все они приводят к одному.

Я знала, почему никогда не смогла бы исповедовать Путь Зверя. Я всякий раз стремилась бы довести дело до конца, до убийства. Я знала эту тайну: нет никого темнее, чем принцепсы, сдерживающие себя и строго идущие Путем Человека.

Темнота внутри, темнота снаружи. Я прислушивалась к той, что была в моем сердце, люди Зверя выпускали свою. Они словно играли в салочки, только на редкость беспорядочные, постоянно меняли партнеров, и уже не было понятно, кто где. Я видела, как Зайка ожесточенно бьет Кабана головой об пол, и удивлялась, как хрупкое искалеченное тело может выдерживать это. Изборожденные глубокими шрамами руки ходили по ее бедрам, то надавливая на кожу кончиками пальцев, то сжимая до синяков.

В мерзости и дряни была прекрасная свобода, которую я всегда боялась даже представить. Я видела, как Северин таскал за волосы Кошку, и как Эмилия и Волчица ласкали друг друга с ожесточенной нежностью.

И мне нравилось смотреть. Стоило признаться, я даже ждала, что кто-нибудь умрет. Я не собиралась переходить черту, но где-то внутри меня взрывалась правда обо мне.

Я любила жестокость.

Но я не была жестокой. Это были две разные вещи. Я хотела бы убить каждого из них, но, пожалуй, не решилась бы даже ударить. Я не знала, слабость это или сила, я просто смотрела, как все погружалось во тьму.

Я думала о том, что делала здесь моя сестра. От чего она получала удовольствие, кому причиняла боль, к кому проявляла нежность?

А потом Северин вдруг схватил из-под диванной подушки, так любимой моей мамой, пистолет и выстрелил в центральную из драгоценных фигурок балерин. Она разлетелась на осколки, и я от неожиданности только вздрогнула, не сумела даже ничего сказать. Белый фарфор в темноте казался почти светящимся, и его осколки были похожи на искры полыхнувшего белого огня.

Они сохранили все в таком порядке лишь для того, чтобы уничтожить это у меня на глазах, подумала я. Я хотела велеть Северину прекратить, но у меня не получилось, словно что-то сковало мой язык.

Молчание, все должно было происходить в молчании, вспомнила я. Что-то проникало сюда, но голосом его было не остановить.

Если уж быть совершенно откровенной, то это вовсе нельзя было остановить, ничем и никогда. Оно пришло сюда вне человеческой власти и уйдет только по зову того, кто…

Я не сумела додумать эту мысль до конца. Теперь, в темноте, я уже не могла понять кто и где. Черные маски стали вовсе неразличимыми, а тела двигались быстро и беспорядочно, так что никого было толком не рассмотреть.

Но кто и где, в сущности, было уже не важно.

Они были сцеплены, связаны силой желания, силой страсти, благословением нашего бога, его дурного лика. Я смотрела, как разлетаются на куски изящные фигурки, вспарываются подушки и обивки кресел, хваставшихся еще недавно своей безупречной вышивкой.

На пол рухнула люстра, отстреленная кем-то от потолка, под ножами всхлипывали обои.

Я не чувствовала боли, хотя, конечно понимала, что стоит их остановить. Я смотрела, как эти неприятные мне с самого начала люди разрушают мой мир. Разрушают то, что я так любила с самого детства. То, что было символом моего счастья.

Мои сокровища.

Они громили гостиную, но не приближались ко мне. Я сидела в своем кресле и смотрела на то, как в темноте исчезает все, что я любила. Я боялась, что однажды снова станет светло.

И в то же время я не могла разозлиться. Словно эти чудовищные люди исполняли мое собственное желание, спрятанное так глубоко. Словно я ненавидела здесь все, хотя и думала, что любила.

Словно после смерти сестры, я не могла ей простить, что она оставила меня, и не могла простить этого всему, что связано с ней.

Глухие удары, звон стекла, треск рвущейся ткани, все это ужасало меня, и в то же время я испытывала удовлетворение.

Я взяла клубнику и не спеша откусила кусок от крупной, вкусно пахнущей ягоды. Как же все это было прекрасно.

И как чудовищно. Я знала, что ничего не поправить. Конечно, за деньги я смогла бы восстановить здесь все, но что-то уходило навсегда.

Что-то символически исчезало вместе с моей сестрой. Я чувствовала себя царицей древности, укладывающей в ее могилу сокровища.

Эти сокровища не были золотом и драгоценными камнями, нет, они были еще дороже, они были нашими воспоминаниями, нашей жизнью.

Я поняла, что плачу, но слезы не были горькими. Они очищали меня, словно вместе с ними уходила и боль. Ощущение было такое, будто после болезненного спазма длиною почти в полгода, мое сердце расслаблялось, а я уже отвыкла его не чувствовать.

Грохот и шум прекратился. Люди Зверя подползали к столу на коленях, они брали окровавленными, натруженными руками фрукты. Прорези на их масках снова были открыты, и я увидела, как их губы пачкает ягодный сок, похожий на кровь.