Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Они ели жадно, не задумываясь о том, как выглядят и, казалось, вообще не обладая человеческим разумом в полной мере.

Я сидела, окаменев. Мне было плохо, и в то же время хорошо. В темноте я едва их видела, а в редкие секунды, в которые мое зрение выхватывало кого-то из напряженной черноты, они казались отвратительными.

Кто-то положил руку мне на плечо, и я вздрогнула.

— Пойдемте, императрица. Я провожу вас в вашу комнату, — сказала Эмилия. Голос у нее был утомленный, мягкий. Я поняла, что все еще не могу ответить. И что не могу подняться. И что не знаю, зачем мне идти в комнату. Я посмотрела на нее, подумала, что ощущаю себя нездоровой. Нет, хуже. Не существующей.

Не вполне реальной.

Не принадлежащей этому миру.

Мне с осторожностью и почтением помогли подняться с кресла. А ведь эти люди только что громили мою собственность, уничтожали то, что осталось у меня от семьи.

Я сделала пару неуверенных шагов. Ходить получалось, но я словно не была для этого создана.

— Осторожнее, — сказал Северин. — Вам лучше не делать резких движений. В темноте довольно сложно ориентироваться с непривычки.

Я как будто плыла по невидимым волнам.

— Что происходит? — спросила я, но поняла, что мне не так уж интересен ответ.

Мы куда-то уходили, но меня не волновало, куда. Я делала шаги, потому что помнила, что их полагается делать.

— Теперь я могу вам сказать, — прошептал Северин, склонившись ко мне, и я почувствовала его горячее дыхание на онемевшей коже. — Суть подобных праздников, конечно, в том, чтобы поднять настроение. Но самое главное — особое удовольствие. Это может быть что угодно. Редкое лакомство. Убийство. Уничтожение произведения искусства. Захватывающий пейзаж. В мире много удовольствий, но это — должно быть необычным. Сегодня мы сделали то, что, пожалуй, не делал никто прежде. Мы уничтожали имущество императрицы у нее на глазах. Крушили ее дом, как какие-то спятившие бунтовщики. Разве это не прелесть?

Я понимала, что он насмехается надо мной, но это не имело никакого значения. Ничто не имело значения. Бессмысленность была огромна, как океан, и затапливала все.

Онемение. То самое, что приходит, когда у тебя не осталось невыполненных желаний. Только намного больше, намного сильнее.

— Вы не боитесь? Бояться не надо.

— Она не может бояться, Северин.

Мы поднимались по лестнице. Вокруг царила темнота, но я не думала, что упаду. Слишком хорошо все здесь знала. И оттого мой дом, поглощенной тьмой из места за пределами мира, был особенно горек.

Не разрушение, причиненное людьми, заставляло меня грустить. Но даже эта грусть не охватывала меня, словно ничто не могло проникнуть в мою душу, все стало ей чужеродным.

— К утру мы приготовим для вас нечто особенное, — сказал Северин. — За вашу помощь мы отплатим вам сполна. Ваша сестра подвела нас, но вы не подведете.

Темнота не уходила, она рассеялась по всему дому. Даже если бы я сразу же поднялась в свою комнату, не оставшись на служение, она бы все равно добралась до меня. Осознание это было страшным. Почти.

Я оказалась в своей комнате. Эмилия усадила меня на кровать, и я была благодарна ей. Больше не нужно было двигаться. Больше не нужно было ничего, наступил абсолютный покой, покой несуществования.

Они закрыли дверь на ключ, я услышала, как щелкнул замок, и мне вспомнилась Антония, которая запирала нас, если мы вели себя плохо.

Но мы всегда находили, чему порадоваться.

Я была в нашей комнате, сидела на своей кровати с лилией на изголовье. Я должна была с жадностью смотреть, но я даже не могла отвести взгляд от двери. Я поняла, что происходит со мной и что испытывала сестра.

Пустота. Пустота из пределов мира наполняла меня. Темнота была воздухом, которым дышал наш бог. Темнота была всем.

Мысли путались, и я не знала, сколько я просидела неподвижно. Я понимала, что Северин и Эмилия хотят сделать нечто чудовищное. Я поняла, что они издевались надо мной. Но не было ни унизительно, ни страшно.

Ничего не было, и я отчетливо вспоминала сестру в тот первый вечер, когда ей завладело ничто.

Даже мысли в голове стихли, и мучительная апатия превратилась в анабиоз. Боль, нужна была боль. Но я едва могла пошевелиться. Словно у меня вовсе не было причин двигаться, даже дышать было не обязательно. Я попыталась вспомнить хоть что-то, ради чего нужно было существовать.

Шкатулка. Мне нужна была моя шкатулка. Я даже не помнила, зачем. Я с трудом встала, меня шатало. Я помнила, где шкатулка. Я знала, что она мне необходима. В темноте я действовала на ощупь. За окном тоже стало черно, но высыпали, как признаки страшной болезни, особенно яркие звезды.

Шкатулка легко легла в руку. Я почувствовала, как покидают меня силы, осела на пол. Я помнила, что мне нельзя падать, помнила, что нужно защитить ребенка. Но меня не хватало на то, чтобы довести эту мысль до конца — чтобы защитить ребенка нужно не быть здесь.

Я легла на пол, подтянула к себе шкатулку, как игрушку, обняла ее. Там было нечто важное, то, за чем я вернулась сюда. Я открыла шкатулку, пальцы онемели и не почувствовали замка, который прежде больно впивался в подушечки.

Внутри были только мои кольца, ракушки, безделушки из далекого детства, столь дорогие мне когда-то. То, что я любила прежде. Был камушек с дыркой посередине, в которую я задула свое давным-давно забытое желание. Были смешные карандаши и ластики. Были вещички, которые прежде составляли всю меня.

Не было того, что я искала. Воспоминание скользнуло по краю сознания — Децимин. Фотографии и диктофон. Все это должно было быть здесь.

Наверное, они уже забрали его вещи. Наверное, я должна была его спасти.

Я должна была. Осознание этого долга выбросило меня в мир хоть каких-то чувств. Мне было стыдно, страшно и холодно. Я взяла шкатулку и что было сил ударила себя по пальцам. Боль выплеснулась на меня, как холодная волна, но силы, производимой ею, хватило лишь на то, чтобы приподняться. Я снова ослабела, и ясность мышления уходила. Я прижалась ухом к полу и услышала далекие, неясные песнопения на неизвестном мне прежде языке.

Они были ритмичны и лишены всякой музыки и всякой гармонии. Внизу что-то готовилось, что-то совершалось, оно было глобальным и очень важным, и я не могла понять, как это связано со мной. Зачем я здесь? Почему в таком состоянии?

Время снова исчезло, я лежала и слушала оболочки слов, не понимая их смысл. Песни не заканчивались, периодически что-то с грохотом тащили, и осколки этого звука долетали до меня.

Я среагировала на стук только потому, что слух мой был обращен к далеким звукам, и когда кто-то постучал в окно, я удивилась этой новой, невероятной тональности, словно не слышала ничего подобного прежде.