Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Я нахмурилась. Из умного, практичного, хоть и странноватого, человека, Аэций в секунду стал шизофреником, настоящим больным, связь между мыслями которого была безвозвратно искажена.

— Суть жизни — война против хаоса. Но я могу это. Могу удерживать вещи и явления в порядке. Контролировать их. Это мой маленький секрет. Я могу изменить мир. Потому что я владею его главной тайной. Я один это вижу.

Он улыбнулся, его белые зубы блеснули жутким образом, а улыбка казалась не связанной со словами, спокойной и безмятежной. Шуты, наверное, нужны были принцепсам не только, чтобы веселить, но и чтобы пугать.

— Мой бог вручил мне дар. Я контролирую весь мир. Но иногда в нем случаются вещи, которые мне не нравится. Хаос прорывается, поэтому они случаются. Катастрофы. Или смерти. Я не могу отменить смерть. Но я могу изменить мир. Поэтому я взялся за это дело. Я единственный могу сделать хоть что-то. Нельзя отказаться, если ты видишь, что кому-то плохо, и только ты один можешь помочь. Мир подвержен разрушению, он дробится. Я вижу его настоящим. Я им управляю.

Он вдруг перевел взгляд на меня, и его расширенные в темноте зрачки показались мне окнами в мир еще более чуждый мне, чем тьма.

— Поэтому мы никак не можем опоздать, — сказал он. — Весь мир вращается вокруг нас.

Мне стало и смешно, и страшно. Правда оказалась вовсе не логичной, ничего не объясняющей и не дающей ответов, потому что крылась в лабиринте его сознания. Я сказала:

— Нам нужно выбираться отсюда.

Через пару месяцев после возвращения из Британии мое долгое детство, наконец, закончилось. В день нашего двадцатипятилетия мы с сестрой решили принять дар, завещанный нам богом.

Как странно, мой дорогой, в детстве я так мечтала об этом дне, представляла его во всех подробностях. В марципаново-мармеладных декорациях разыгрывалось тысячи раз главное представление моей жизни — принятие дара вечной юности.

Для иных народов мы лишь вкушаем слезу бога, и все заканчивается. Однако ты и сам прекрасно знаешь, что происходит внутри, если только испытал те же откровения, что и я. Прежде никто не прикасался к нашему дару, и мы посмотрим, дорогой, вкусишь ли ты вечной молодости и как будешь наказан за свою дерзость.

Словом, в детстве я представляла ощущение неземного блаженства, которое дарует мне бог, когда я стану взрослой. Но, как всегда и бывает, с годами желание взрослеть утихает, и неожиданно на меня накатила тревога и разрывающая сердце печаль.

Я знала, что-то уйдет безвозвратно. Конечно, физически я обретала вечную молодость, однако символически я становилась взрослой и понимала, что после обретения дара меня будут воспринимать всерьез.

А мне не слишком этого хотелось. Я думала о том, что всю жизнь можно прожить незаметным ребенком, маленькой девочкой с книжкой. Мне не хотелось переходить невидимую границу, отделявшую меня до сих пор от настоящей, взрослой жизни.

Ночами я не могла уснуть, представляя, что моя жизнь изменится. Я не любила перемены, я хотела, чтобы все оставалось простым и ясным.

И в то же время, конечно, меня одолевало любопытство. Я знала, что вручение дара — самое сильное и удивительное переживание для принцепса. Откровение нашего народа, никому другому не доступное. Наш бог в своем бесконечном восхищении человеческой расой не только уподобился нам, но и позволил своим людям, хоть на секунду в жизни, уподобиться ему.

Я знала, из произведений искусства и монографий по психологии, из фильмов и комиксов, из задушевных разговоров и интервью в журналах, насколько потрясающе ярко переживают принцепсы свое короткое уподобление богу.

Желание испытать это ощущение, самое невероятное из всех, заставляло меня на короткое время забывать о страхе.

Мне снилось, как я подхожу к статуе, как припадаю губами к чаше, как ощущаю себя всемогущим и вечным существом. Иногда это были кошмары, от которых я просыпалась в зверином ужасе, осознавая собственную чудовищность, власть темных желаний надо мной. Другие сны дарили мне блаженство и спокойствие, божественная милость, осенившая меня, давала мне понимание бесконечности мироздания и его высшего смысла.

Я не знала, что испытаю на самом деле. Несмотря на гордость, с которой принцепсы рассказывали об этой секунде, в которую ощущали себя богами, опыт этот был невербализируем. По большому-то счету, рассказать можно было лишь об огромном, прежде неиспытанном чувстве.

Однако, для него не было слов в человеческом языке, его нельзя было осмыслить в наших бытийных категориях. За тысячелетия никто так и не смог описать внятно, что именно люди ощущают, погружаясь в бытие бога. Поэтому дар слез и был величайшей загадкой для каждого принцепса, еще не получившего его.

Что до других народов, они в свойственной им грубоватой манере демонстрировали непонимание сути этого таинства. У преторианцев, к примеру, бытовала поговорка «если с молоком матери принцепс впитывает гордыню, со слезами своего бога он находит ей оправдание».

Твой народ, наверняка, тоже уверен, что наша мания величия развивается на фоне секунды инобытия, и с тех пор мы уже не можем удовлетвориться ролью простых смертных.

Это, конечно, не вся правда. Но — ее часть.

У нас принято приходить к дару в одиночестве. В нашем с сестрой случае — вдвоем, ведь мы, строго говоря, в глазах бога составляем единое целое. Он един в двух аспектах, и мы, рожденные вместе, едины.

Я не знаю почему мы не устраиваем традиционно пышных празднеств по случаю дарования вечной юности. Считается, что даже праздновать день рожденья, в который ты получил дар, не слишком прилично. Пренебрежение ко внутреннему опыту, который ты обрел и должен осознать, демонстрирует поверхностность и недалекость принцепса, недостойного столь чудесного дара.

А ты чувствовал себя богом, мой милый? Ты чувствовал, как превосходишь Вселенную?

Ты познал величайшую тайну моего народа, я же не могу проникнуть в спутанное твое сознание. О, милый мой, воистину вы лучше защитили естество своего народа, чем мы.

Мы с сестрой должны были получить дар на рассвете, и ночь перед этим решили провести с Грацинианом. Сестра, наверное, хотела разделить с ним предвкушение. Я же была рада, потому что никто не умел так отвлечь и развеселить, как Грациниан.

Вечером из вежливости с нами посидел и Домициан, но к одиннадцати ушел в свои покои, а мы остались в гостиной. Грациниан принес нам парфянские сладости, которые, скорее, выглядели напитками.

Это были сиропы: из фруктов и ягод, из карамели, даже из роз. Вязкие, разноцветные, они смешивались в определенных пропорциях и употреблялись медленно, по-гурмански вдумчиво. Нужно было ощутить каждый вкус, почувствовать все специи, которыми был щедро снабжен каждый сироп. Они, густые и вязкие, запивались чистой, холодной водой. Было странно — от вкусов, столь не похожих на западные сладости, пряных, горьковатых, терпких, от манеры употребления — чувственной, на грани с эротикой, от формы — традиционные ложки скорее напоминали веретено, на которое нанизывались тонкие нити сиропа.