Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Мы одновременно сделали шаг к статуе, каждая закончила свое обращение к богу. Все было просто и буднично. И в то же время невероятно торжественно. Свет, падающий на мрамор статуи делал лик нашего бога еще прекраснее, а легкий ветерок, казалось, сейчас потревожит его волосы.

Прозрачные слезы бежали вниз, стекали в чашу. Никто и никогда не охранял ее — бог плакал в каждом принцепском доме, даже самом скромном, а преторианцы никогда бы не решились на святотатство из страха перед собственным жестоким богом.

Мы с сестрой опустились на колени и вместе припали к чаше, вкушая, в первый раз в жизни, милосердные слезы нашего бога.

У них не было вкуса, даже того, что присущ воде. И я поняла, они исходят из иного мира, мира, где нет понятия о том, что нечто может иметь вкус.

А в следующую секунду я осталась одна в огромной Вселенной, непостижимо могущественная и такая одинокая. Печаль и ярость одолевали меня, но я умела и желала только разрушать, я была слепа к красоте, голодна и мне оставалось только желать.

Я видела планету, одну из множества, и она была для меня не больше, чем крохотный, потерявшийся в этой темноте шарик. Стоило мне прихлопнуть ее, и ничто не колыхнулось бы внутри. Мироздание было безразлично к существам, которыми была наполнена Земля.

Какой же она была крохотной, моя Земля. Каким незначительным оказалось все, что я знала и во что я верила.

Насколько не имела смысла жизнь во Вселенной. И как быстро я могла бы уничтожить ее, если бы только желала этого.

Пока я желала лишь смотреть. Они были рыбки в моем аквариуме, и хотя я могла бы наполнить его кровью, мне не хотелось этого, пока.

Земля была отделена от меня тоненькой пленкой, и иногда я давила на нее, чтобы посмотреть, как она прогнется. О, я была велика, и я была страшна. Но я не знала этих слов. Я вообще не знала слов.

А потом все закончилось, погрузилось в темноту и исчезло. Я не смогу описать точно, что я испытала. Все слова и сейчас кажутся мне отражающими суть лишь приблизительно, пустыми внутри, полыми.

Незначительными.

А когда я только очнулась, незначительной, полой и хрустально-хрупкой казалась мне сама человеческая цивилизация. И хотя я ощущала движение жизни под кожей, я ощущала себя невероятно бодрой и яростно живой, к этой звериной радости примешивалась и горечь.

Насколько же все, что было важно для меня, оставалось крошечным по сравнению с тем, что управляло Вселенной, миром за пределами моей жизни. Какой смешной была я со своими надеждами и страхами перед лицом сил реальных и значимых.

Я была игрушкой, куколкой в домике, и я надеялась, что ему не надоест играть.

Я посмотрела на сестру, она блаженно улыбалась.

— Как он милосерден и благ, — сказала сестра. — Как любит нас.

И я поняла, что, идущая по Пути Зверя, она ощутила себя той частью бога, которой поклоняюсь я. А я, стоявшая на Пути Человека, чувствовала себя тем, чему поклоняется она.

Равновесие оказалось вещью очень жестокой.

Мы одевались, и мне было ужасно неловко. Я старалась сделать вид, что ничего не произошло, сделать вид, что думаю только о том, в какую чудовищную историю попала из-за собственной глупости.

Но в моей голове не укладывалось, как со мной могло случиться нечто опасное. Я не могла осознать, что происходит.

Традиционно в нашей семье главная опасность исходила от родственников, нечего было бояться чужих людей. Для сестры смерть и вовсе была выбором. Теперь, когда я осталась одна, я была убеждена, что мне вовсе не следует бояться кого бы то ни было на свете.

Каждый знал, что уничтожив династию, уничтожает Империю. Если только Северин и Эмилия не мегаломаньяки, они не должны сделать мне ничего дурного.

Но они обещали. Сущее расходилось с должным самым драматическим образом, оттого в моей голове не помещалось ни единой мысли по этому поводу. Я даже не могла испугаться.

Сколько времени прошло, и как здесь ничего не изменилось, думала я.

Те же книжки и шторки, шкатулки, кровати с цветами на изголовьях и море, которое так хорошо видно из окна. Только в углах поселились паучки, в остальном же все осталось прежним, и мои вещи хранились под слоем пыли, как под самой надежной защитой.

Децимин явно не был слишком аккуратен.

Децимин заманил меня сюда. Мне стало грустно. А еще грустнее оттого, насколько прежним здесь было все, и насколько изменилась я. В последний раз я была здесь ребенком, а теперь во мне самой жил ребенок.

В последний раз я была здесь с сестрой, теперь моей сестры не было нигде.

Все переменилось везде, в любой точке мира, кроме этой крохотной комнатки на краю ревущего моря. От этой долговечности моих воспоминаний, намного более стабильной, нежели жизнь, было больно. Лишь одно стало совсем иным. Комната сейчас пахла Аэцием, запахом его тела и тем, другим, что я себе вообразила, больничной его сладостью.

Я натянула белье и чулки, затем платье. Не оборачиваясь к нему, я сказала:

— Как ты додумался, что можно поступить подобным образом?

Он ответил:

— Я знал, что близость со мной причинит тебе боль. И я боялся навредить тебе и ребенку.

— Я думала, что боль должна быть только физической. Когда моя сестра была одержима этим, я всегда делала ей больно.

Я замолчала, сказав нечто лишнее, слишком родное. Мы с Аэцием сидели спинами друг к другу, бесконечно отчуждены и так же бесконечно соединены.

— Ты тоже не хотела ей навредить. В другом смысле. В конечном же итоге физическая и ментальная боль являются одним и тем же чувством. Иначе мы не додумались бы сравнить их в нашем языке. И вы — в вашем. И так почти по всему миру.

Он тоже не спешил, мы словно замерли во времени, ничего не опасались, кроме того, что крылось в наших сердцах.

Я покраснела, мне стало неприятно и еще более неловко.

— Так все дело лишь в том, что ты боялся за ребенка? Ты не хотел бы…

Я повернулась к нему, а он все еще сидел спиной ко мне. На нем была старая, неброская рубашка. Он напоминал мне обнищавшего, но еще не потерявшего достоинство и тонкий ум в кабаках профессора. Я поднялась и прошла к окну, в большей степени для того, чтобы посмотреть на Аэция. Его лицо казалось утонченным, а глазам мягкая темнота придала остроту живого ума, резкость, которой так не хватало его взгляду. Как странно, подумала я, он лгал мне все это время, не идеология привела его к власти, не желание. Фантазия о том, что он один знает тайну мира и один может всех спасти. Аэций вел собственную войну, войну с реальностью. Какой нелепый, абсолютно сумасшедший человек, неудержимо жалкий в своем геройстве. И как мне хотелось, чтобы он испытал какие-то чувства, потому что в противном случае я ощутила бы себя вещью снова.