Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Мы лежали на диванчиках, по старой традиции, в Империи фактически мертвой. Беседа клеилась, как и всегда, когда Грациниан был рядом. За ним было интересно следить, он быстро переводил разговор с темы на тему, и участвовать в нем было азартно, я всякий раз проверяла, сумею ли угадать его ход мыслей и успеть за ним.

И вот обсудив Британию и культуру ведьм, о которой мы трое знали настолько мало, насколько это возможно, но с невежеством молодости не уставали рассуждать о ней, мы приготовились к очередному резкому повороту. Грациниан спросил:

— Разве не удивительно, что ваш бог позволяет вам столько? Вы для него любимые дети, и он порядком вас избаловал.

Сестра засмеялась. Она слизнула сироп, ее язык скользнул между выемками веретена с показательной ловкостью, адресованной Грациниану.

— Результат на лицо, правда?

— Как в хорошем, так и в плохом смысле. Инфантильные, но амбициозные!

Грациниан отличался этой удивительной манерой — бестактностью, которая не злила. У него было предельное любопытство к нам, да и вообще ко всем людям вокруг, поэтому его вопросы, его суждения, иногда слишком смелые, казались приятными. Словно кто-то пишет о тебе книгу или стихи.

От любого другого человека я восприняла бы это, как грубость, однако же Грациниан говорил с особой интонацией, нежной, заинтересованной. Словно люди вокруг него были цветами или драгоценностями, чем-то безупречным и заслуживавшим пристального внимания.

И хотя это не делало его добрым, Грациниан был приятным и ему хотелось доверять.

— А ваша богиня? — спросила я. — Она вас любит?

Мы мало что знали о парфянах, несмотря на то, что были близки с одним из них. Наверное, Грациниан был для меня единственным на свете другом, и я знала все о его характере, увлечениях, жизни и привычках. Его народ, напротив, оставался слепым пятном.

— Она строгая Мать, — сказал Грациниан почтительно. — Мы скорее дети, которые так желают заслужить ее любовь, что постоянно творят глупости.

Я подумала, что сейчас самое время спросить что-нибудь о парфянах, но на ум пришел лишь самый банальный вопрос.

— Что она дала вам, сотворив заново вашу природу?

В Парфии было множество народов, как и в Империи, но мне хотелось знать о том, к которому принадлежит мой друг. Грациниан погрозил мне пальцем. Ноготь на нем был длиннее, чем полагалось. Грациниан формально соблюдал имперские представления о том, как должны выглядеть мужчины, однако в мелочах демонстрировал собственные предпочтения. Ногти у него были длинные, глаза он тонко, не по-восточному, но подводил, а еще иногда золотил скулы, это было непривычно, однако ему ужасно шло.

— Октавия, ты бьешь прямо в сердце! За слова, которые я готов произнести только из любви к тебе, на Родине мне отрежут голову, а тело мое освежуют.

Он задумчиво добавил, словно решив дать мне утешительный приз:

— У нас принято уродовать мертвецов.

— Что? Зачем?

Он подмигнул мне:

— Потому что тогда они не возвращаются.

Я не понимала, шутит он или нет, сестра же смотрела на него с полуулыбкой, лишенной любопытства. И я поняла, все она знает. Мне стало обидно, что сестра не рассказала мне.

Я не столько хотела узнать парфянский секрет, сколько злилась, что между сестрой и Грацинианом было нечто личное, запретное знание, соединявшее ее с ним.

Парфяне, в отличии от жителей Империи, ревностно оберегали свои дары. Кое-что было известно об их культуре, многое — об их политике, но практически ничего — об их богах. Это были скрытые боги, парфяне прятали их от чужих глаз.

В Империи же было принято выставлять своих богов напоказ, гордиться тем, кто ты есть и говорить открыто о своих сильных сторонах. На Востоке царствовала другая культура, теологи называли ее «культурой сокрытия». Я, впрочем, считала, что секреты парфян имеют скорее политическое, чем религиозное значение.

Скрывать не только слабость, но силу — мудрое политическое решение. Оставаться темной лошадкой может быть очень полезно. Хотя, конечно, любая стратегия пересекает однажды свой горизонт, за которым уже не приносит пользы.

— Ты даже нам не расскажешь? — спросила сестра. Голос у нее был веселый, она с радостной жестокостью напоминала Грациниану о том, что тайну свою он раскрыл, и теперь сестра ее хозяйка.

Я еще отчетливее поняла, что она любит его, иначе я бы давно знала обо всем, сколь бы опасной для Грациниана ни была эта правда.

Грациниан подмигнул ей, затем коснулся пальцами своих губ и потянулся к сестре, ухватив ее за ногу.

— Придется тебе придумать, как жить без этой информации, Санктина.

— Или как ее добыть!

Они засмеялись, невидимая струна, натянутая между ними, зазвенела. Я не любила смотреть, как они флиртуют. В обоих появлялась хищность мне чуждая, и оба переставали обращать внимание на все вокруг, словно захваченные азартом охоты.

— Что ж, — сказала я. — Завтра нам рано вставать, а я вовсе не так вынослива, как Санктина. Хорошей ночи!

Я поспешила встать, когда я проходила мимо Грациниана, он схватил меня за запястье и поцеловал. Я не любила эту его привычку, в ней был элемент насилия, мне всегда казалось, что он укусит меня.

Даже когда я вышла из гостиной, меня еще долго сопровождал запах пряностей и сахара.

Я знала, что к тому моменту, когда я дойду до своей комнаты, сестра уже будет полураздетая сидеть у Грациниана на коленях. Я не думала, что когда-нибудь буду в силах познать подобную страсть. И не думала, что она мне нужна. Наоборот, столь низменные чувства вызывали у меня отвращение.

Прежде я не знала, мой милый, как это, желать кого-то так сильно, что даже ненависть становится чувственной.

И я не знала, что такое, когда желают тебя. Все эти игры для меня были хищническими порывами поглотить другого человека. Я находила в желании нечто тревожное, практически как в фантазиях о насилии.

Любовь — насилие, мой милый, в гораздо более изощренном и тонком смысле, чем то, что было между нами. Ты, конечно, не согласишься со мной, не поймешь.

Я ушла к себе в комнату, долго стояла под душем, долго расчесывалась, не понимая, чего жду. Нужно было поспать, я хотела во всех красках, без онемения недосыпа, ощутить торжественность завтрашнего дня. И в то же время он так тревожил меня, что я знала — пока не взойдет солнце, я глаз не смогу сомкнуть.

Я посмотрела в окно. Яркие звезды возвещали о власти, которую все еще имеет ночь. Я смотрела на непривычно яркое для Города небо, не осознавая всей его красоты. Тогда я, конечно, не знала, что предназначена этим звездам, тебе и нашему сыну. Я смотрела в небо, думая, когда же наступит рассвет. Нетерпение было радостным и печальным одновременно.

Я легла в кровать, закрыла глаза и попыталась уснуть, но ничего не получалось. Кружились беспокойные мысли, пульсировали сомнения, и весь мой внутренний мир пришел в движение. Мне сложно было даже лежать, хотелось ходить, прыгать, куда-то бежать — двигаться вместе с собственным разумом.