Дарья Беляева - Воображала [СИ]

И подумала, что я сплю. На балконе стоял Аэций. Казалось, он все еще захвачен мальчишеской магией покорения второго этажа. Я представила, как он, взрослый мужчина, император, пытается сюда залезть, цепляясь за колонны, перила и хитросплетения плюща, и не всегда понимая, куда поставить ногу, мне стало смешно.

Но засмеяться не получилось.

Я до крови укусила себя за запястье. Только почувствовав во рту железный привкус, я ощутила в себе силу доползти до балконной двери. Мне было мучительно стыдно перед Аэцием, и в то же время я была ему рада. Пальцы не сразу нащупали ручку, а кроме того нужно было открыть дверь как можно тише. Сначала я побоялась, что балкон тоже заперт на ключ. Но мне повезло. Наверняка, Северин и Эмилия не думали, что в таком состоянии я смогла бы сбежать, выбравшись со второго этажа.

Открыв дверь, я постаралась подняться, но не вышло. Аэций шагнул внутрь, мальчишеский задор в его движениях сменился серьезностью, он двигался очень тихо. Я с трудом позвала его по имени, но он приложил палец к моим губам. Я не соображала, что нужно быть тихой, в голове стелился туман.

Аэций мягко поднял меня на руки, отнес на кровать. Он прошептал мне на ухо, так близко, словно мы были в хоть сколько-нибудь интимной ситуации:

— Что они тебе вкололи?

Я покачала головой.

— Ретика звонила мне. Сказала, где ты, и что тебе угрожает опасность.

Но откуда Ретика знала, где я? Эта мысль показалась необычайно важной, но я должна была сосредоточиться на другом. На том, чтобы говорить.

— Это не наркотик. Это пустота. Наш бог. Откуда он. Они впустили ее. Здесь так темно.

— Я заметил. Не спеши. Ретика сказала что-то про ночь призыва. Ты должна знать. Это связано с вашим богом. Что это?

Призыв? Ретика? Мне казалось, я потеряла способность связывать слова друг с другом.

— Я не смогу идти. Двигаться не получается. Ты должен мне помочь.

Фразы получались рубленными, я заканчивала одну и делала передышку, чтобы произнести другую. Люди Зверя еще вели свой странный ритуал, я слышала его отголоски. У нас было время. Северин сказал, что все случится утром. У нас было много времени.

Аэций не спросил, как помочь, и что нужно делать, он просто ждал, когда я скажу.

— Боль. Мне нужна боль. У сестры такое бывало. Боль помогала ей. Сделай мне больно. Очень.

Аэций посмотрел на меня. В темноте глаза его, казалось, были источником света, как фарфор маминых разбитых фигурок.

— Я не стану причинять тебе боль, — сказал он. — Это опасно.

— Нужно, — сказала я так веско, как только могла. На разумную, хоть сколько-нибудь, аргументацию меня не хватало. Я смотрела на Аэция с вызовом, но он явно не спешил исполнять мою просьбу. Тогда я снова попыталась укусить себя, но Аэций перехватил меня за запястье. А потом поцеловал в губы. Так осторожно, словно он и вправду был мальчишкой, который залез ко мне, девчонке, в комнату, и у нас был первый, незабываемый поцелуй.

Губы у него были теплые, а руки осторожные. Я испытала страх, и сердце забилось чаще. Я снова ощутила собственное существование с какой-то болезненной ясностью. Зародившийся во мне огонек был крошечным, угрожал потухнуть, а мне нужно было запалить большой костер. И тогда я стала отвечать ему. Я сама себя предала, чтобы ощутить боль и страх, ощутить их сильнее. Я все еще ненавидела его и только поэтому чувствовала себя живой. Он целовал меня долго и нежно, а мне было так противно, потому что я вспоминала, как он срывал с меня одежду. Потому что он варвар, безумный и неполноценный, даже не совсем человек. Потому что в последний раз, когда он был так близко, я видела свою мертвую сестру.

Я презирала его и презирала себя, стараясь ухватиться за чувства, за ощущения, за мысли. Я раскручивала, развинчивала, разбирала саму себя, ища то, что могло принести мне боль.

Я желала его. О, как я желала его. Я льнула к его теплу, потому что здесь, в этом страшном месте, в которое превратился мой дом, в этой удушающей саму жизнь темноте, он был мне самым родным на свете.

У меня не осталось никого, кроме него, и я желала его тепла. Любого тепла.

Я боялась, что из-за пустоты, которая поселилась во мне, что-то случится с малышом.

Я боялась, что сейчас сюда войдут Эмилия и Северин, и какой же позор я испытаю.

Я боялась, потому что понятия не имела, что такое ночь призыва, и что они готовили для меня.

Мне было больно. Боль возвращала меня.

Аэций был невероятно нежен. Я и представить себе не могла, что этот чудовищный человек может отдать мне столько тепла. И в то же время эта нежность, эта близость приносила боль.

Я чувствовала, будто каждое его прикосновение режет меня, и в то же время его ласка была исцеляющей. Я не знала, что могу испытать чувства столь противоречивые и яркие.

Аэций был вовсе не похож на то грязное животное, каким я видела и ощущала его в первый раз. Я могла бы представить на его месте другого мужчину, с легкостью — я всегда в совершенстве владела самообманом.

Но я должна была понимать, с кем я нахожусь, потому что боль этого осознания отрезвляла меня, приводила в этот мир, из которого меня едва не вырвала пустота. Я не представляла, как сестра могла жить с этим чувством внутри.

Аэций осторожно стягивал с меня платье, целовал мои плечи, легко, почти невесомо, коснулся губами груди. Я знала, что он все понимает. До последней ноты представляет гремящую между нами симфонию из страха, близости, ненависти и боли.

И только его нежность и ласка делали эти минуты выносимыми. Я неловко потянулась к пуговицам на его рубашке, стала расстегивать их, а когда ощутила под пальцами уязвимую кожу, впилась в нее ногтями.

Аэций позволял мне делать ему больно, и я кусала и царапала его, выплескивая все, что хранила в сердце. И понимала, что даже если бы я убила его — я бессильна была бы уничтожить, стереть собственные унижение и ужас.

В какой-то момент я осознала, что руки двигаются легко, язык слушается меня, а мысли стали ясными, даже слишком. И это чудо торжества моей жизни над пустотным и безвидным пространством внутри вдруг вселило в меня желание, и я стала целовать Аэция. Он на секунду отстранился, посмотрел на меня с удивлением, словно я была актрисой в театре, которая играла совсем не ту роль.

— Я хочу, — прошептала я и не добавила, что хочу его. Но это было той самой унизительной правдой, которая заставляла мое сердце забиться сильнее. Аэций долго ласкал меня. Я совершенно не знала, что делать, поэтому я ловила его руки и целовала пальцы.

Я была неловкой маленькой девочкой, которой мне, честно говоря, стоило перестать быть много лет назад. Но я нуждалась в нем, как никогда. И он нуждался во мне.

Когда он коснулся губами моего живота, я ощутила, как двигается ребенок, словно знает, что частичку этого мужчины я ношу под сердцем. Сейчас я понимала, почему Аэций, давным-давно, говорил, что мы едины: я, ребенок и он.