Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— Я хотел, — сказал он. — Ты принадлежишь к совершенному незнакомому мне миру. Ты другая. Любопытство и влечение тоже сходны в своей основе.

Я тихо засмеялась. Аэций казался очень сосредоточенным. Ему хотелось ответить мне, словно я задавала вопрос научный, словно просила что-то посчитать, и он с глубоким и спокойным вниманием смотрел на собственные чувства, распределял их, классифицировал. Это показалось мне очень трогательным.

Он вдруг поднял на меня взгляд, светлый и смешливый, мальчишеский.

— Ты совершенно ничего не боишься? — спросил он. — Ты такая отважная?

— Я глупая, — ответила я. — Даже думать об этом не могу. К сожалению, императорская кровь не панацея от житейского идиотизма.

— Да, — сказал он. — Например, я тоже совершенно не боюсь. Но моя кровь располагает к идиотизму разной степени тяжести.

Мы засмеялись, тихо-тихо, так что сами друг друга едва слышали. И это был первый раз, когда мы смеялись вместе, над одним и тем же. Над тем, как абсурдно было обсуждать наши глупые, ничего не значащие отношения, когда совсем рядом были опасные люди, чьи цели были загадочны, а мотивы неизвестны.

Он встал, сказал:

— Я бы посоветовал нам с тобой выбираться отсюда, если бы был кем-то адекватнее самого себя.

— А что делать с ними? — спросила я.

— Ты сказала так, словно это твои нашкодившие домашние животные.

Он не ответил на вопрос, а я не спросила снова. В конце концов, все было довольно ясным. Аэций подошел к балконной двери и прежде, чем он коснулся ручки, я спросила:

— Как ты мог причинить мне столько боли и оказаться таким хорошим человеком?

Он посмотрел на меня очень серьезно, кажется, я никогда не видела его настолько сосредоточенным, еще больше, чем обычно.

— Потому, что я не хороший человек. Я обычный человек из плоти и крови. Я делал чудовищные вещи и делал чудесные. Вы, принцепсы, выдумали, что все можно поделить лишь на две части.

Он замолчал, затем мотнул головой — нелепо, растерянно.

— Но я жалею о том, что причинил тебе.

Он склонился ко мне и коснулся губами моей щеки. Я нахмурилась, но не успела ничего сказать. Он открыл дверь на балкон, но внутрь не хлынул сочный морской воздух. Меня это взволновало на каком-то физическом, довербальном уровне. Нечто в законах мира нарушилось, исказилось, и теперь, казалось, все вокруг неправильное и тревожащее. Ветер колыхал сад, но я не почувствовала его. Мы тихо вышли на балкон, и все, что было за ним показалось мне плоской картинкой, декорацией в школьном театре. Все было лишено глубины.

Я взяла Аэция за руку, теплую и сильную, но даже чувство безопасности рядом с ним померкло от ощущения неправильности всего вокруг.

— Я первый, — прошептал он. — Затем я помогу тебе слезть.

А я подумала, если уж Северину и Эмилии удалось заманить меня сюда, неужели они даже не предполагали, что я могу просто сбежать, почему не оставили никого сторожить меня? Неужели похитители из них еще более глупые, чем из меня — похищенная?

Аэций схватился за поручень, готовясь перелезть, а потом отошел. Вид у него был по-детски озадаченный.

— Я не понимаю.

— Что случилось?

Аэций вытянул руку, коснулся воздуха над поручнем, потом оперся на него, словно на твердую поверхность. Я испугалась, что он сейчас упадет, но этого не случилось.

— Вот почему, — сказал Аэций. — Они так мало озабочены твоей сохранностью здесь. Войти можно, выйти нельзя. Думаю, так было с тех пор, как они выпустили Децимина. Они начали что-то.

— Я никогда прежде не слышала, чтобы принцепсы могли как-то ограничивать пространство. У нас не такого дара.

— Значит, это не они, а тот, кого они приведут сюда, — сказал Аэций. Я протянула руку. Мир кончался за пределами балкона, сразу же. Граница не была похожа на стекло или камень. Ощущения были совершенно отличные от всего, к чему я прикасалась прежде.

Граница не была ни твердой, ни жидкой, не состояла ни из материи, ни из воздуха. Она существовала, однако описать ощущения от нее было практически невозможно. Наверное, если представить себе поверхность, испещренную иглами, можно было бы воспроизвести это странное ощущение проникновения. Однако, эти иглы не причиняли боли. Я касалась чего-то невероятно огромного, и хотя позади него я видела мир, он казался совершенно незначительным. Какое странное тактильное ощущение, думала я, и какой силой оно обладает. Я не могла протолкнуть руку дальше. Мне казалось, что-то проникало в нее, и это было так отвратительно самому моему существу, что я сделала шаг назад и принялась вытирать совершенно чистую ладонь о платье.

Мерзость была нестерпима. То, что ограничивало мир этим домом было не просто противоестественно, а противодейственно мне. Ребенок внутри заволновался, и я теснее прижалась к Аэцию.

— Да, — сказал он. — Довольно неприятно.

Дело было не только в невыразимой мерзости, которую мы оба испытали, но и в давлении. Граница была неприступна. Аэций попробовал снова, но ни одно его движение, ни резкое, ни осторожное, не достигло своей цели.

Мира за пределами, строго говоря, не было.

Я прислушалась, благо, тишина была поглощающей — море и ветер были отчуждены от нас. Песнопений больше не было слышно.

— Аэций, они идут! — зашептала я. — Что нам делать?

— Сделай вид, что меня здесь не было. Что ты слабая, едва соображающая и напуганная.

Он легко перелез на парапет, последнюю границу дома, и двигался так неаккуратно, что у меня сердце перехватывало всякий раз, когда я видела его движения.

— Аэций, осторожно.

Он подмигнул мне, скользнул ногой в пустоту так, что должен был немедленно свалиться.

— Я не могу упасть.

Он продвигался, тесно прижавшись к стене дома не потому, что боялся упасть — это было невозможно. Граница едва давала ему сделать вдох, и он испытывал отвращение, то самое чувство, до сих пор заставлявшее меня компульсивно вытирать руку о платье.

Я и он, безумец, были покорны одному и тому же ощущению тошнотворной чуждости.

— Я рядом, — сказал он. — Помни об этом и ни о чем не беспокойся.

Я не стала тратить время на ответ, потому что услышала шаги. Я выскользнула за дверь, упала перед ней на колени, словно только что открыла ее. Времени настроиться на мою новую роль у меня не было.

Испуганная и отчаявшаяся, оглушенная. Что ж, не так далеко от моего состояния по умолчанию в последние месяцы. Я схватилась за ручку двери так, словно она была единственной моей опорой, и позволила телу расслабиться.

Моя сестра была отличной актрисой, а мы, в конце концов, провели вместе ее жизнь, и я должна была хоть чему-то у нее научиться.

Я испытала почти болезненную радость, прилив вдохновения. Я оказалась в ситуации, в которой должна была оказаться она. А где-то на краю сознания упрямо билась крохотная, нежная мысль о том, что Аэций рядом, и я в безопасности. Еще глубже, так далеко, что я сама едва чувствовала его, был страх.