Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Больше ничто не держало бы меня в этом мире, потому как я познала бы абсолютную, превосходящую саму реальность, красоту. Бескрайняя свобода и синева моря уступали синеве этих глаз. Золото солнца тускнело на фоне золота этих волос. И эта кожа равнялась своей белизной чистейшему снегу на вершинах высочайших гор.

Совершенными в своей красоте были и линии его тела, столь искусно созданные лотереей генов, что в случайность их комбинации невозможно было поверить. Но это тело было изуродовано десятками порезов. Все они были неглубокими, не представляли опасности для его жизни, но покрывали его кожу от шеи до низа живота.

Это было святотатством, я почувствовала, как кружится голова, глубоко вздохнула.

— О, мой бог! Децимин, сейчас я схожу за аптечкой.

— Не нужно. Это не опасно, — сказал он. Голос его не был стыдливым, однако ему явно, как и всякому человеческому существу, неприятно было демонстрировать свою уязвимость.

— Мне так жаль, Децимин, — прошептала я.

— О, мне тоже, — усмехнулся он. Своей безразличной жесткости он, по крайней мере, не терял. Я смотрела на Децимина со слезами на глазах, мне казалось, что я не способна думать ни о чем, кроме этих тонких порезов, испортивших совершенство. Словно картину в музее расцарапали ножом для бумаги. Святотатство этого поступка не знало границ.

— Прежде они никогда не делали такого, — сказал он. — Я спал с ними, но это и все. Знаете, я получал за это много денег. Мне нужны были деньги. Я не хотел жить, как мои родители и родители их родителей. Но, оказалось, я никем не могу стать. Не могу выучиться. Не могу работать. Что мне было делать? Вернуться домой и сказать им, что они все были правы? Я пообещал себе, что буду жить совершенно по-другому. И я жил совершенно по-другому. Я ни о чем не жалею.

Сначала он говорил с демонстративной, задиристой самоуверенностью, но чем дольше он пытался сохранить ее, тем отчетливее я видела, как она превращается в реквизит, с ним неловко и отчаянно пытался сладить юноша, которому слишком дорого давались эти слова. Корона оказалась картонной, а скипетр был сделан из найденной на земле палки.

Я отвела взгляд. Разумеется, то, что Децимину пришлось делать самому и позволять другим делать с собой, было продуктом системы, которую я поддерживала.

И я даже знала о том, что так бывает. Но никогда прежде передо мной не сидел юноша из плоти и крови, рассказывающий о том, что ему некуда было пойти. И Децимину не встретился никто, ни один человек, который отнесся бы к нему с должным уважением. При всей своей холодности и напускном спокойствии, он был всего лишь юным человеческим существом, лишенным поддержки и очень одиноким.

— Вы что плачете? — спросил он. — Это гормоны?

Спросил нарочито грубо, словно не понимал, зачем люди вообще плачут.

Дело было, конечно, не в гормонах. Дело было в вине, с которой я заслужила столкнуться лицом к лицу.

Я утерла слезы платком, потом сказала:

— Прошу прощения, Децимин. Пожалуйста, продолжай.

Он посмотрел в окно, вскинул голову, и солнце позолотило его скулы, сузило зрачки, превратив их в две крохотные точки в синеве.

— В общем, ничего особенного. Вполне можно жить. Я не подписывался на всякие их развлечения, знаете, с плетками и ножами, и всем таким прочим. И они никогда не настаивали. До вчерашнего дня.

— Ты можешь остаться жить здесь.

Я тут же осеклась.

— То есть, я имею в виду, что сниму тебе номер в этом отеле, а не предлагаю тебе…

— Я понял, — сказал он быстро. А потом вдруг зашипел, словно от боли, и засмеялся. Сначала я подумала, что от горя он сошел с ума, а потом вспомнила, что когда воры невидимы, то, что оказывается у них в руках тоже становится невидимым. Ретика обрабатывала царапины, я смотрела, как будто сама по себе исчезает вокруг них запекшаяся кровь.

— Да прекрати! Ну ты чего? — говорил Децимин. Казалось, он безошибочно видел Ретику, смотрел на нее. Хотя, я знала, воры остаются невидимыми и для других из своего народа.

Децимин глубоко вздохнул, потом снова засмеялся. Впервые он показался мне по-настоящему теплым, и я поняла, что он может быть и очень хорошим человеком, не только прекрасной картиной.

Вдруг он снова стал серьезным, резко, будто сменилась картинка на телеэкране.

— Однажды такое все равно бы случилось. Это даже не был особенный день. Но я все равно не был готов. Короче, спасибо. Я правда хотел бы здесь пожить. Какое-то время. Теперь-то все можно сделать, даже работу найти. Так что я потом свалю.

— Ты можешь не спешить, — сказала я. — Император Аэций тоже будет рад тебе помочь.

— Ну да. Точно. Проблема в другом. В общем, мне пришлось по-быстрому оттуда сбежать. То есть, правда очень по-быстрому. Я не успел прихватить кое-что из своего тайника. Кое-что очень и очень важное.

— Если ты о деньгах, то можешь не беспокоиться о них.

Я наблюдала за тем, как очищаются его царапины, теперь, без корок запекшейся крови, они казались почти орнаментом.

— Нет. Это не деньги. Я знал, что я работаю с опасными людьми. Там фотографии и диктофон. Они мне нужны. Очень.

— Теперь тебе не нужно никого шантажировать, Децимин.

Он вздохнул.

— Вы не понимаете, да? Совсем ничего не понимаете? Теперь они мне нужны не для этого. Я просто хочу, чтобы их там не было. Сколько еще Северину и Эмилии жить, в том доме? Они их найдут. А если они их найдут, меня убьют.

— Ты…

— Не говорите мне, что я в безопасности. Если они захотят, меня здесь не будет.

Я не хотела его обнадеживать. Пусть сейчас конкретно эта коммуна переживала нелегкие времена, были и другие, более влиятельные. Если Северин и Эмилия его не достанут, их единомышленники не поскупятся на хорошего убийцу. А по-настоящему хорошего убийцу, как известно, не остановишь.

Я знала, что последователи Пути Зверя были безжалостными, они любили и умели убивать. И Децимин это знал, даже лучше, чем я.

Разумеется, мне не хотелось встречаться с ними. Но я не могла никого послать. Никто не должен был знать, где они.

— Если бы только вы съездили туда, вроде как проверить их, и забрали из моей комнаты эти вещи. Я храню их в чьей-то шкатулке. Я подумал, они не станут трогать чужую вещь первым делом. Подумал, что там безопасно. Но теперь я понимаю, какая это была тупость! Понимаете, они могут меня обнаружить. Они купили у ведьм проклятье для меня, я не могу быть невидимым для них! Я не могу их выкрасть!

К концу своей речи, он уже не скрывал паники, и страх преобразил его лицо снова — сделал беззащитным, совсем юным. Я не была уверена в том, что проклятья ведьм могут быть настолько сильны, чтобы перечеркнуть дар богини воров. Но, в конце концов, это был вопрос для теологов и метафизиологов, и я не могла подвергнуть жизнь Децимина опасности из-за спорного прецедента между богами.