Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Я натаскивала себя, тренировала, словно собаку. Разговаривая с ним, я старалась приучить себя к звуку его голоса и словам. У меня получалось, и я вознаграждала себя за каждый телефонный разговор. Я должна была научиться быть счастливой рядом с ним и без сестры. Если я жила из чувства долга, это не значило, что моя жизнь должна была быть адом.

Страшнее всего было набирать номер. Я чувствовала, как кровь волнами находит на сердце, и мне было до слез неприятно от гудков. Затем все становилось легче. Вот и сегодня он сказал:

— Здравствуй, Октавия.

Каким-то образом Аэций всякий раз предугадывал мой звонок, хотя у нас не было строго определенного времени для разговора.

— Здравствуй, — сказала я. — Сегодня мы ездили за город, собирали цветы, и Кассий убил лягушку. В этом заключается главная новость. Как ты?

— Сегодня я занимаюсь проектом национализации банков, убивая тем самым сенаторов.

Можно было предположить, что он шутил со мной, но это было не так. Аэций иногда выражался забавно, пытаясь копировать словесные конструкции собеседника, но делал это не из намерения казаться смешным, а из желания казаться и быть нормальным. Словно копируя структуру чужих предложений, он приближался к чистоте разума.

Смеяться над ним не стоило, и я сдерживалась.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. В голосе его всегда был интерес врача или психотерапевта, необычайно глубокий и внимательный, отчасти это подлинное любопытство могло заменить ласку.

— Все хорошо, — ответила я. — Спасибо.

Я никогда не говорила о своих переживаниях, разговоры старалась вести предельно нейтральные. Аэций никогда не слышал от меня ничего о моих ощущениях, какими бы прекрасными или неприятными они ни были. Я могла бы рассказать ему о том, как тяжело вставать по утрам, и что иногда очень болят ноги, но не видела в этом никакого смысла. Я могла бы рассказать ему о прекрасных переживаниях растущей жизни внутри меня, но и это было бы глупо.

Две недели назад я почувствовала, что ребенок во мне реальный, настоящий, не плод моих фантазий, не неизвестная болезнь — действительное, живое человеческое существо, шевелящееся и имеющее собственную волю, спящее и бодрствующее, как и все другие люди, чутко реагирующее на все, что я чувствую, на мои страхи и радости, на боль в порезанном пальце и восторг от нежных морских волн.

Переживание было чудесное, настолько, что мне ни с кем не хотелось делиться им. Я ощущала свою неразрывную связь с новым существом, какого прежде не было на свете и какое не появится после, и это казалось мне прекрасным. Я прислушивалась к каждому его шевелению, чтобы лишний раз убедиться — он вполне реален.

Вряд ли можно было назвать это время в жизни женщины приятным с физиологической точки зрения, однако радость ожившего творения искупала для меня все. То, о чем я прежде только фантазировала теперь имело чувственную природу.

— Два месяца прошло, — сказал Аэций. — Ты собираешься возвращаться домой?

Он просто интересовался, и эта фраза, которая будучи сказанной чуть иным тоном могла бы показаться грубоватой, звучала у него очень просто.

— Да, — сказала я. — Завтра вечером у меня самолет.

Он молчал, и я молчала. Такие паузы у нас повисали довольно часто, и все мои успехи тонули в них. Я понятия не имела, что нужно говорить в подобные моменты. Разговор для меня всегда был игрой на двоих, но Аэций слишком быстро сдавался.

В этот момент я ощутила, как шевелится ребенок, и это снова привело меня в восторг. Хотя это чувство нельзя было назвать приятным, его значение, символизм, стоящий за ним были потрясающими. И, неожиданно для себя, подхваченная радостью, я спросила у Аэция кое-что личное и не совсем вежливое.

— Ты сказал мне правду? В тот раз, когда приехал ко мне? Правду о том, кто ты такой и как пришел в Империю?

Об этом действительно было мало что известно. Если война была задокументирована с невротической, вызванной страхом точностью, сам Аэций был человеком из ниоткуда. Из прошлого у него оставалось только имя.

— Нет, — сказал Аэций. — Просто я растерялся. Я не слишком хорошо придумываю истории, хотя способен к импровизации. Но послушай, как все было на самом деле: я родился в семье военного, верного Империи. Он так и остался рядовым, хотя верно служил своей стране. Ему не нужно было большего. Его погубили не пуля и не взрыв, а шпиономания парфянской войны. Преторианский меч отсек ему голову, а его объявили предателем. Его сожрали свиньи, которым он служил. Когда его погребли под звездами, я поклялся отомстить. Я сказал себе, что разрушу до основания чудовищную и порочную машину Империи, низложу несправедливость и создам прекрасный мир, в который верил отец, но которого на самом деле еще не существовало.

Я замолчала. По его словам и тону было совершенно непонятно, говорит он искренне или издевается. Его голос всегда был отстранен, словно я слушала аудиокнигу, так что никаких выводов сделать было нельзя.

— Мне так жаль, — сказала я. — Если только ты этого не придумал.

— Какая разница? — спросил он, и в этом вопросе не было броского цинизма, он действительно интересовался.

— Я хотела бы узнать правду.

— Ни ты, ни я не знаем правды. Любые чувства и воспоминания превращаются в ложь со временем.

Я зажала телефон между щекой и плечом, запустила руки в цветы, словно погрузила в воду, и полевой аромат, казалось, усилился от того, как я перебирала соцветия. Мне вдруг захотелось уничтожить, разорвать, сжечь эту красоту. Обратная сторона восхищения — ненависть. Ненависть — обратная сторона всего, потому что в терминальном проявлении все чувства болезненны.

А боль причиняет страдание. Страдания же вызывают ненависть.

В этом смысле Аэций был со мной честнее сестры. Ненависть к нему была открытой частью моего сознания, ненависть к сестре же одолевала меня в горькие минуты от бесконечной любви.

— Просто я ничего о тебе не знаю, Аэций, — сказала я. — Но мы связаны, и я хочу знать. Мне не нравится, что ты слепое пятно в моей жизни.

— Ты знаешь, какой у меня цвет глаз, и что я не ем фундук.

Я засмеялась, потом вздохнула:

— Да, еще я знаю, что ты националист, любишь детей и избегаешь животных.

— Я не националист.

— Разве ты не делаешь все ради своего народа? — спросила я. Я почувствовала, что, наконец, могу узнать хоть что-то о его мыслях и чувствах и ухватилась за тоненькую соломинку глупого вопроса.

— Конечно, — сказал он. — Но я делал это ради всех народов. И ради вашего тоже. Унижение целых этнических групп не просто развлечение для правящего класса наряду со скучными фуршетами и охотой на лошадях. Это бомба, которая рано или поздно уничтожает всю исходную культуру, разрывает ее ядро. Я спас и твой народ. Я провел операцию. Она была болезненной. Но промедление означало смерть.