Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Мы оглушительно засмеялись. О, дорогой, какой же мы несли бред и сколько удовольствия получали от этого, какими остроумными казались себе, не имея на то никаких причин.

— Продолжайте, прошу вас, — сказала я. — Сын Андроника, наверное, участвовал в автогонках, чтобы кредиторы не забрали его поместье? Не могу найти еще хоть одну причину сесть за руль. Почему он просто не нанял водителя, если так хотел поучаствовать в гонках?

В это время зазвонил телефон, Грациниан поднялся.

— Приношу свои извинения, господа, мне нужно ответить на звонок. Надеюсь, вы не заскучаете без меня.

— Не заскучаем, госпожа Корделия, — сказала сестра. — Мы ведь учились в закрытой школе для мальчиков.

Мы снова засмеялись, а Грациниан пошел к телефону, висевшему в коридоре.

— Да?

Он некоторое время молчал, затем сказал:

— Нет, это Шакир-Джэвед. Я отпустил прислугу.

Свет был яркий, а золото добавляло ему резкости, поэтому я хорошо видела Грациниана, стоявшего в коридоре. Он задумчиво перевесил гребень за ухо, дожидаясь ответа, а затем, почти сразу, побледнел.

— Санктина! — крикнул он. — Октавия! Это вас!

— Что случилось? — спросила Санктина.

Грациниан закрыл ладонью микрофон на трубке.

— Какой-то господин Ливерий.

Мы с сестрой переглянулись. Господин Ливерий был начальником безопасности до отца Кассия, дорогой. Полагаю, именно отца Кассия подкупили Эмилия и Северин, потому что просто так столь высокие места не занимают. Ах, как все в жизни связано, и как грустно.

В глазах сестры мелькнуло понимание. Сначала я подумала, что это из-за того, что сестра всегда соображала быстрее меня. Сердце дедушки исчезло из храма, и мы боялись, однако, человеку свойственно забывать об ужасах грядущего. Я думала, сестра вспомнила быстрее. Думала, что она связала звонок господина Ливерия с пропавшим из храма сердцем, предвещавшим беду, вот и все. Только несколько дней спустя я поняла истинное значение того взгляда.

Сестра метнулась к телефону. Она пожалела меня, она взяла трубку, выдавила из себя:

— Да? Это Санктина.

Она прижала руку ко рту, слушая что-то, а я все не верила, что случилось нечто ужасное. Я видела и не верила. Мне казалось, ничто не может испортить такой прекрасный день. Я, моя сестра и мой друг, мы были так счастливы. Я думала, чудовищные вещи случаются лишь в чудовищные дни.

К примеру, как наша встреча, милый. Впрочем, тогда все дни были чудовищными.

Сестра говорила что-то, а я только смотрела. Мне было так страшно, мой родной, и в то же время я не осознавала, что все бывает именно так. Я тоже все поняла, и в то же время не поняла ничего.

Сестра положила трубку.

— Отец и мать в больнице. Нужно ехать.

Как странно было скидывать с себя карнавальную одежду, дурацкий мужской костюм, зная, что в это время родители умирают.

Мой дорогой, ты ведь уже понял, что я хорошо помню свою жизнь, коллекционирую, словно бусинки, картинки и ощущения, заполняю, как девичий альбом моего детства, каждую страницу и с благоговением вспоминаю. Память, мой дорогой, особая ценность принцепсов. Мы свято верим в то, что нужно помнить, чтобы понимать. И моя хрустальная, рафинированная жизнь для меня словно книга, в которой есть бесконечное количество сносок. И я бережно отношусь к ним.

Однако тот день, и еще несколько последующих я едва помню. Милый мой, все словно в тумане. Я пришла в себя, когда сердце папы оказалось в пустой груди моего бога.

Я не могу сказать, что безумно любила родителей, или что они любили меня, но они были дороги мне. Не близки, но дороги, ты понимаешь, о чем я говорю? Я не хотела терять их, и тем более не хотела терять так страшно. Все дети готовы к тому, что родители уходят, но в свое время. Старость для нас, словно смерть по своей воле.

Родители были отравлены.

К тому времени, как мы приехали, папа уже умер, к маме нас не пустили, о ее смерти объявили еще через два часа. Я не спрашивала, как все произошло. Никогда не спрашивала и не хочу знать.

Все случилось не сразу из-за неправильно рассчитанной дозы яда. Родители даже успели рассказать кое-что о господине Флавии. Все слишком гладко складывалось, слишком удачно разгадывалась загадка.

Но тогда я не думала об этом. Позже я узнала, что яд был рассчитан идеально и сработал именно так, как нужно было убийце.

А тогда, помню, что удивилась тому, что моих родителей, императора и императрицу, величайших людей страны, привезли в тот же морг, что и другие тела. Я словно думала, что им полагается отдельное место, потому что они не такие как другие люди.

Я плакала, но не осознавала, почему. Даже боль не приходила.

Сестра взяла на себя все обязанности по организации похорон. Это было даже правильно. Убийца хоронит своих убитых. Есть такая поговорка, дорогой, помнишь ее?

Я целыми днями бестолково ходила по дворцу, словно призрак. Я спрашивала сестру, помочь ли ей, но она только качала головой.

Мне стало легче только, когда завершился этот чудовищный переход — из существующих родители стали существовавшими, в гробницах надежно скрылись тела. Я смотрела, как сестра погружала сердце в дыру в груди бога. Нити впивались в него, и мне казалось, что по ним идет в статую кровь.

Я плакала, ведь это была часть моего папы.

Позже, когда ты погрузил туда же сердце моей сестры, я ощущала злость и ненависть, за которые отчасти благодарна тебе. Они не дали мне почувствовать боль прощания.

Домициан взял на себя общение со страной, выступал со сдержанными, полными достоинства речами. Помню, тогда из существа столь малозначимого, что даже помнить о нем было не обязательно, он стал для меня человеком хорошим и ответственным.

Еще несколько дней оставалось до официального вступления сестры на престол, однако же это была лишь формальность. Она уже стала императрицей, и это преобразило ее. Сестра испытывала недопустимую радость от выполнения своих новых обязанностей, но я старалась этого не замечать. Она встречалась с Сенатом, писала речи, просматривала папины документы. Я знала, что так и нужно. Но, дорогой мой, это все равно казалось мне кощунством.

И я не могла выкинуть из головы ее взгляд, когда Грациниан сказал, кто звонит. Нет-нет, глупости, все ведь было очевидно, думала я. Но нечто во мне, что еще называют интуицией, протестовало.

Никогда больше, до самой ее смерти, я не чувствовала себя одиноко, как тогда. Я думала вещи ужасные и чудовищные о моем самом дорогом человеке безо всяких на то причин. Вернее, у меня были причины — домыслы, капли в океане.

Но в капле мой дорогой, в конце концов, содержится то же, что и в океане. Я очень хорошо помнила о талантах Грациниана в изготовлении ядов. И о той фразе, брошенной сестрой невзначай. О том, что она хочет кое-что попросить у него.